Я забегаю далеко вперед, потому что не люблю книг «без конца». В своих воспоминаниях, конечно, постараюсь рассказать о судьбе всех друзей и однополчан. Но жизнь иногда не ждет окончания книги и сама дописывает за нас судьбы героев.
Так случилось однажды со мной. Было это в октябре 1961 года. Мне выпала тогда честь быть делегатом XXII съезда КПСС. Жил я в гостинице «Украина» и ив окон номера с удовольствием смотрел на Москву в вечерних огнях. В тот вечер рядом со мной стоял, прижавшись ко мне плечом, человек, дружба с которым прошла через всю мою юность и зрелые годы. И он, словно читая мои мысли, спросил:
— Дима, а помнишь наше дежурство на крыше? Помнишь ночную Москву сорок первого?
— Володя, а помнишь нашу клятву? — в тон ему откликнулся я.
Читатель уже, очевидно, обо всем догадался.
Да, это был тот самый Володя Беляков, с которым мы поклялись в 1941 году вместе пройти по военным дорогам. Не так уж удобно называть его сейчас Володей, но полковник Владимир Иванович Беляков по-прежнему юношески строен, и в его черной как смоль шевелюре я не вижу ни единого седого волоса.
Ну а если бы он даже и поседел, как я, разве перестал бы он быть для меня Володей?
Я забыл сказать, что стояли мы у окна не вдвоем: по другую сторону от меня прижался к оконному стеклу… молодой Володя Беляков.
Да-да, самый настоящий Володя Беляков — сын моего друга!
— Папа, дядя Дима, что за крыша? Какая клятва? — сразу забросал он нас вопросами.
Владимир Иванович обнял за плечи меня и своего сына и просто ответил:
— Мы с дядей Димой поклялись в 1941 году, что ты увидишь эти огни.
— Ну да… — разочарованно протянул Володя. — Будто я не знаю, что тогда меня и на свете не было…
Мой друг засмеялся и неожиданно замолк.
Мне захотелось тут же рассказать сыну друга, который так похож на своего отца в юности, все, что я знаю о Владимире Ивановиче, о нашей дружбе, о «трех танкистах». Но стоит ли бередить молодую душу тяжелыми рассказами? А может, нет необходимости ограждать младшего Белякова от того, что мы видели и пережили? Может, ему полезно услышать историю комсомольского батальона? И почему, собственно, он не должен знать, о чем в эти минуты думали мы с его отцом?
А думали мы о нашем незабвенном друге Павле Жмурове.
Он вырвался на фронт следом за мной. На войне, к сожалению, не учитываются дружеские чувства и привязанности, иначе наша неразлучная троица оказалась бы вместе.
Всю войну мы пытались объединиться, но не получилось. Следы Павла Жмурова затерялись, а с Володей Беляковым я поддерживал регулярную связь. Он сохранил все мои письма, которые я писал в окопах и блиндажах, в танках и автомашинах, в госпиталях и даже на санитарных носилках… Тогда, в 1961 году, я еще не видел этих писем и даже вроде опасался перечитывать их. Хотя Владимир Иванович уверял, что они вполне заменят мне дневник и будут очень полезны во время работы над книгой.
Вдруг мне пришла счастливая мысль:
— Слушай, Володя, дай почитать мои письма своему Володьке. В них ведь нет ничего такого, что бы ему не полагалось знать.
— Нет! — упрямо мотнул головой мой друг. — Сначала прочти их сам, а там разберемся, что к чему.
— Ну хорошо, — согласился я. — Когда-нибудь я дам тебе, Володька, прочитать книгу о войне… если она будет дописана.
Сын Белякова был явно разочарован.
— Все почему-то думают, что я еще маленький, — с обидой произнес он. А я все понимаю. Все! Вы думаете, дядя Дима, я не мечтаю о такой дружбе, какая была у вас с папой? Думаете, не хочу быть похожим на дядю Пашу Жмурова?
У меня подкатил ком к горлу, тот проклятый ком, который заменяет мужчине слезы.
Паша Жмуров, Паша Жмуров! Вот ты и не погиб. Не погиб не только для меня и для полковника Белякова, но и для его сына Володьки.
Спустя много лет мы узнали, как все случилось.
В бою ты был ранен. Санитары еле уложили тебя на носилки и перевязали раны. А враг приближался.
Ты отбросил санитаров, встал на ноги и твердой походкой вошел к обочине дороги, откуда просматривалась лощина.
Во весь свой огромный рост, с перевязанной головой, ты стоял на дороге.
Я очень хорошо представляю себе в ту минуту твое скуластое лицо и глаза, которые от гнева делались стальными. На тебя шли немецкие танки. Они расстреляли тебя в упор.
