— Идём, сынок, и мы.
— А далеко ль мы пойдём, отец?
— Далеко, сынок. Отсюда не видать.
— А долго ль мы будем туда идти?
— Долго. Дорога наша бесконечна.
— Тогда почему мы не берём ничего с собой?
Гордята-старший задумался. Когда люди выходят в далёкую дорогу, что они берут с тобой? Посмотрел на сына.
— Мы с тобой в дорогу возьмём то, что не имеем права оставить. Память нашу о Киеве... о матери Руте, возьмём её песни... И веру нашу, и слово наше... Без этого — кто мы, сын?
— А храмы также возьмём?
— Возьмём и храмы... И где-то за Днепром-Славутой поставим их для людей... Чтобы никто не разрушил... — И уже не для сына, для себя молвил: — Да, мы спрячем их от зависти, ненависти, от честолюбцев, которые топчут душу людскую во имя своего возвеличения. И эти храмы будут стоять вечно, достанут высокое небо и ясное солнце. Да, мы воздвигнем наши храмы, сын... — упрямо повторил Гордята. Может, это его устами говорила непокорённая Гайка... А может, весь род оратаев...
Нет, он послушает Руту... Будь проклят этот суетный мир, наполненный ненавистью, завистью, властолюбием... Он всю жизнь рвался на волю. А нынче — он взлетит ввысь, яко сокол. Гордо взреет. Он — сын непокорной Гайки!.. Кто сможет удержать его душу?
Издали донеслось далёкое стенание колокола. Это в Печерской обители, которая доживала последний час своего величия, звонили к заутрене, ещё не ведая, что принесёт ей сегодняшний день.
Гордята прислушался к этому далёкому звону. Ему казалось, что в нём плачет чья-то душа...
Гордята оглянулся на Киев. Потом остановился, стал на колени, поклонился земле. Острая боль пронзила его сердце...
Гордятка тоже поклонился Киеву, где навеки осталась его мать, его колыбель, его детство...
Потом оба поднялись и, уже не оглядываясь, двинулись вперёд... к мечте... к неизвестности...
Белобородый старец, книжник Нестор, стоял на пороге своей келии и благословлял всех идущих стезей истины. Не пошёл к заутрене. Сегодня туда должен прибыть новый киевский князь Владимир Всеволодович Мономах со своими боярами — Ратибором, Нажиром, Мирославом. Несколько дней перед тем они сидели в Берестове и сочиняли новые статьи к Правде Русской для успокоения киевской черни. Позже эти статьи будут названы «Уставом Владимира Мономаха». Он уменьшал лихву на долг, урезывал права резоимцев-ростовщиков над холопами, на время освобождал закупов от своего хозяина, если закупы желали идти на заработки, чтобы рассчитаться за одолженную купу. Новый устав был написан. И Нерадец, утихомирив киевлян, оглашал его на киевских площадях.
Теперь другое беспокоило нового киевского властелина — хронограф. Как он, Владимир Мономах, предстанс! в нём пред историей в этот несчастливый и счастливый для него 1113 год?
После заутрени Владимир Всеволодович вместе с Ратибо ром подошёл к игумену и архимандриту Феоктисту. Грузный, совершенно поседевший на краю неспокойной переяславской степи, но ещё подвижный, с нетерпеливым блеском в медово-карих глазах, Владимир Мономах с тревогой в голосе спросил:
— Где же твой книжник Нестор, владыка?
Феоктист пожевал беззубым ртом, ещё раз взглянул пристально на свою братию — Нестора среди них не было. Может, впервые в жизни...
— Нездоровится ему, князь.
— Молвят, твой книжник зело возносил князя Святополка за его деяния, которых он не совершал. — Мономах насмешливо прищурил глаз в сторону Ратибора.
Феоктист возмутился:
— Как это он не совершал? Покойный князь дал нам право благоверного отца Феодосия чтить яко святого. А черноризец Нестор сотворил ещё раньше его житие. Как и житие святых страстотерпцев Бориса и Глеба...
— Это всё было против воли митрополита, владыка, и супротив желаний цареградских патриархов и императоров! — твёрдо молвил Мономах.
— Но — во славу земли Русской! — даже посохом пристукнул Феоктист. — Князь Святополк велел сделать Печерский монастырь княжьим и ввёл архимандритию, чтобы Русскую Церковь усилить и от ромеев отгородиться. И поставил церковь златоверхую Михайловскую на пятнадцать верхов и позолотил её золотом... и... жаловал братию черноризую милостями и землями...
