— Кабы захотела...
— Мы с матерью самые последние бедняки. Живём в логе. У нас лишь две курицы.
— Поставили бы новую избу. Я умею ставить избы из самана — это надо глину перемешать с соломой и помётом, потом разрезать и высушить.
— Мать давно зятя ожидает.
— Хочешь меня в мужья? Я бы тебя очень жаловал.
— Не знаю... — отвернула лицо.
— Тогда... — Славята вздохнул, — я подожду. А ты подумай. — Хотел погладить девушку по тёмной косе. Но отдёрнул руку назад. Ещё напугает её... Помолчал и снова заговорил: — Есть у меня ещё братец меньший — Борис. А мать наша в половецких вежах. Отрада-Ула. Когда-то хан Итларь взял её в жёны и назвал Улой. А отца своего я не знаю.
— А я... лишь сегодня... узнала... Пойду домой. Мать ожидает. Добрый ты. Только... стар...
— Стар? Ещё и тридцати не миновало! Как раз...
— Не ведаю! — засмеялась заливисто Рута. И побежала тропинкой к логу.
Бежит и радуется. Отца своего нашла! Князя! Даже страшно... Наверное, и матери страшно было, поэтому и не признавалась ей в этом... И ещё жениха заимела... Славяту!.. Смешно...
Мурлычет что-то себе под нос. И уже новая песня на свободу просится...
Как во поле ветер веет, моя судьба в гости едет.
Где ж ты, долюшка, судьбинушка моя, где ж ты задержалась?
Иль ты в поле жито жала, иль ты в лесу грибы брала?..
— А ты всё песни поешь, дочка? — встречает её у калитки мать. — Это уж про что?
— Про долю, мама, которая послала мне жениха. Х-о-о-ро-о-шего! Вот с такими усищами!
— Ой, головушка моя... беда какая-то... — испугалась Любина.
— Почему беда, мама? Отрок Славята, у князя нашего в дружине. Скоро и дружинником будет.
— Да откуда же он взялся?
— Отец... князь... мне его сосватал.
— Ой! — Любина схватилась за сердце. — Какой же это?
— Владимир Мономах. Видишь, а ты мне не сказала... Я всё-таки княжья! — весело смеялась Рута и кружила вокруг матери.
— Ты отчего так веселишься? Что доброго в том? Вон в каком хлеве живём. И этому рады. Подальше, дочка, от всех князей и их холуёв. Они только бесчестят людей.
— Всё же, мама, я — княжья. Но ты не думай, я не буду тянуться к этим боярам и князьям. Славята мой добрый. Вот только стар, — вдруг запечалилась Рута. — Но хозяин будет хороший.
— Да сколько же ему? — испуганно заглянула в глаза дочери Любина.
— Говорит, скоро будет тридцать лет.
— Не беда. Только бы тебя любил и уважал.
— Говорил, что будет жаловать...
— Да помогут тебе боги, Рута...
Как пойду я улочками,
Живут люди парочками,
А я, молода, живу одна,
Не видела себе добра...
Сидела Любина на скамейке, против печки. Подпёрла кулаком щёку, печально качала головой. Женская долюшка неласкова была к ней... За какие грехи, если и малых не соберёшь, чтобы всю жизнь из-за них мучиться?.. Всё больше за доброту и за доверие сердца наказание принимает женщина... Вот хотя бы и Гайка Претичева. Уж и забыли её в Василькове. Или Нега Короткая. Нерадцева мать. Сгинула где-то, никто и могилы не знает. Но кому какое зло причинила? Всю жизнь в поте лица работала, одна троих сыновей на ноги поднимала. Коротким было её счастье женское. Потому и прозвали так — Короткой Негой. А к людям с добром шла. Но ведь не нашла она счастья и в Претичевом доме. Только и присказка о ней осталась нынче: о бедняках молвят, что живут они как в Претичевой избе. Или: полно беды у них, как в Претичевой избе. А избы уж и нет давно. Развалилась. Расползлась, лебедой заросла да лопухами. Пустырь... Только совы ночью там садятся на одичавшие яблони и груши. Светят глазищами и молчат. Может, в них переселились души тех, кто жил на том месте. Печалятся они о недожитых своих годах. Потому и прилетают.
А ещё молвят, будто бы души эти жалостливо стонут на русалий день. Летают над колосистыми нивами, прозрачноневидимы, хлопают в ладоши, качаются на ветвях.
А Рута уже напевает о русалках и об этой дочери кузнеца Претича вспоминает. О Гайке...
Ой, там русалка Гаина гуляла.
Жемчуг-ожерелье на себе рвала...
— А чур ей, дочка, не вспоминай этой несчастной Гайки в доме. Не накликай её к нам... Беда ходит по её следам.
