— Что-нибудь... поесть...
Маленький человечек ещё раз учтиво склонился пред Нерадцем и, повернувшись к челяди, хлопнул в ладошки. Нерадец повёл носом, уловив запах запечённой свежатины. Глотнул набежавшую в рот слюну. Теперь у него ежедневно будут княжеские яства!..
Славята и Борис уже за Черниговом вздохнули облегчённо. Нерадец не дознался, что это они открыли крышку поруба для Гаины... Теперь желали одного — чтобы она быстрее уносила ноги подальше от Чернигова и не попала на глаза этому сумасбродному посаднику.
Каждый из них молча припомнил свою мать — Отраду-Улу. Что сказала бы она им? Наверное — похвалила бы... Она ведь всегда учила их делать добро, спасать людей от беды... И сама всю жизнь спасала бедняков половчинов или пленников. Везде, оказывается, бедных людей жизнь не жалует... И у них, братьев-половчинов, доброе сердце — сердце матери-русинки, которое подарило им отчизну и великий, добрый и мудрый род русичей. Но злых, жестоких и предателей они не признавали и здесь.
Уже далеко от Чернигова их догнал Нерадец, которого они молча и единодушно возненавидели.
Нерадец был снаряжен в кольчугу и шлем. Его могучая грудь и плечи напоминали богатыря со степной заставы, стоявшего на страже нив и городов русичей. Кто-то из дружинников восторженно прищёлкнул языком... Нерадец был счастлив. Ещё больше выпятил грудь. Да, здоровья и красоты богатырской ему ни у кого не занимать!
На следующий день поисков убежавших разбойников Нерадец разделил дружину на два отряда. Один — со Славятой во главе — пошёл в обход дороги, ведшей на север, к Новгороду-Северскому, а другой повёл он сам и вывел на козелецкий путь.
Стоял знойный летний день. На синем раздолье неба плыли, как лёгкие ладьи, белые облака. Парило от разомлевшей на солнце земли, пьянил томящий дух цветущих трав, зелёных листьев. Цвели липы. Как невесты, опускали вниз свои пышные нарядные ветви, подставляя их лучам солнца и хлопотливым пчёлам. Цвела земля. Буйствовало лето. Тугокрылый ветерок, сорвавшись откуда-то, навевал душе безмятежность, пробуждал извечную жажду к жизни.
К Нерадцу подъехал отрок из его дружины.
— Видел сейчас в лесу, под соснами, двух женщин. Ягоды, молвят, берут. Может, что знают, спросить бы у них.
Взгляд Нерадца обострился.
— Веди их сюда.
Женщины ступали осторожно, держась за руки. Одна была слишком старой, согнутой, тяжело опиралась на сучковатую палку. Другая — молода, легко переступала стройными ногами через сухие ветки, изгибаясь тонким станом, пробиралась сквозь заросли. Отрок ехал за ними на коне.
Вдруг молодая удивлённо остановилась, закрыла лицо руками. Нерадец замер, не поверил своим глазам, узнав в старой женщине свою мать.
— Это ты, Нега?
Перед Негой Короткой вырос могучий воин в сияющей на солнце кольчуге и шлеме.
— Я...
— Кого ведёшь с собой?
— А ты кто будешь? Будто... будто голос твой знаком.
— Я Нерадец. Новый посадник в Чернигове.
— Коль Нерадец, почто не называешь меня матерью?
— Нету матери у меня. Я сам по себе.
— У каждого листика есть веточка. У каждого дерева есть корень. Отречётся дерево от корня — и гибнет.
— На то оно и дерево. А я, видишь ли, человек. Живу.
— Разве ты живёшь? Ты давно уж пуст душой и сердцем, жалею, что я тебя ещё дитём в колыбели зельем не опоила! — Нега сердито плюнула на землю.
— Ага, вот как нынче стражников маком опоила?
— Никого я не опаивала!
— Зачем высвободила её? — кивнул на женщину, стоявшую в стороне. — A-а, так это ты, Гайка? — Присмотрелся Нерадец и удивился, что эта долгожданная встреча не взволновала его сердце. — Я тебя сразу-то и не узнал.
Таина выпрямилась, тряхнула золотисто-русыми короткими прядями волос. Куда ж косу дела?
— Думала — спрячешься?
— Я не прячусь от тебя, Нерадец, — спокойно сказала Тайна и вздохнула.
— Напрасно. Знаешь ведь, петля давно по тебе плачет или костёр ведьмовский. На площади в Чернигове или в Киеве, у Святой Софии, где захочешь.
— Нет моей вины, — гордо отрезала Таина. Её серые глаза потемнели от вспыхнувшего гнева.
— Есть, Гайка. Перед княжеской властью и ответ будешь держать.
