— Похоже, какие-то проходные туристы, — ответил он бабе, нетерпеливо топчущейся на берегу у калитки. — С поезда возле совхоза слезли, лодку спустили… а то и прямо с верховьев на этой лодке идут до самой Печоры. Хотя, конечно, может, кто и другой.
…Мотор между тем гудел напористо, ровно. Виктор до института работал в совхозе подручным механика, понимал и любил машины, поэтому все, что касалось техники в семье Адриана, он содержал в отличном порядке. Беспокоиться за него домашним не приходилось. Полулежа теперь на удобно сложенных в лодке вещах, дед Онисим тайком любовался ладной фигурой внука, его по-мальчишески свежим розовощеким лицом, всем настороженно-уверенным видом, ловкостью и осмысленностью каждого движения, вызванного изменчивым течением реки. «Парень в меня, — довольный думал старик. И даже не то, что уж твердо думал, а как-то, вернее, сладостно размечтался, всем существом отдаваясь стремительному движению лодки в Глыбуху, в свою молодую жизнь, проведенную там. — Весь он в меня, особо когда я был в тех же самых летах. Ишь, как следит за рекой да как сноровисто готовится к каждому повороту. Ни дать ни взять генерал или маршал во время боя. На каждой шивере глушит, а то и приподнимает мотор, чтобы дно не помяло винт или же, не дай бог, не выбило шпонку. В Ком-ю это запросто. Чуть зазевался — останешься без винта. Другое дело — возле Глыбухи: там омутов и широких плесов побольше, — семужьи места…»
От совхоза до самой Глыбухи река бежала в тайге прихотливо, не без труда продираясь среди еще зеленых кустарниковых зарослей, похожих на высокие острова, мимо возникающих то тут, то там сосновых и еловых крепей на левом возвышенным берегу, мимо зеленомошников правого низкого берега с его чернолесьем, болотинами да мшарами, с ощутимо набиравшим силу влажным теплом ядреного утра.
Дед смотрел на что-то мурлыкавшего под нос внука, на движущееся перед глазами лесное великолепие с не сходящей с сухоньких губ улыбкой: «Ой, хорошо! Больно уж лепо! Лучше и не бывает!»
Утро размаривало, и он постепенно стянул с себя плащ, потом расстегнул телогрейку, снял шапку и сапоги. В связанных Настей шерстяных носках, плотно обернутых суконными портянками, было тепло и без сапог, а встречный ветер так хорошо теребил на макушке редкие волосенки, что хоть закрой глаза и вздремни…
Так он и сделал: как только совхозные места остались позади, а кружение берегов утомило, он прикрыл глаза и заснул.
Река между тем все чаще как бы вдруг натыкалась в тайге на преграды, делала резкие повороты, крутые петли, напористо огибала струей то каменистые срывы левого берега, то сырые дебри правобережья. Казалось, чем дальше на север, к устью, тем чаще и все заметнее река пугалась того, что ждет ее впереди, в таежном глухом безлюдье. Стремительно отваливая от возникавших перед ней препятствий, она нередко свертывалась почти законченной петлей, но в последний момент как бы одумывалась, преодолевала испуг — и еще быстрее рвалась вперед, чтобы через десяток метров опять отшатнуться, сделать петлю и вновь вслед за этим рвануться на север, к тундре, в сторону океана.
Дед спал минут пятьдесят. Вернее — не спал, а дремал, все время слыша то громче, то тише заливистый гул мотора, чувствуя каждым боком движения лодки между капризными берегами. Но и эта короткая дремота все-таки освежила его, прибавила что-то к радости, с которой он начал этот счастливый солнечный день еще у сына, в совхозной квартире. Плыви-плыви, лодка. Крутитесь, лесистые берега…
— Смотри, старый, не очень-то раздевайся! — строго прикрикнул Виктор, заметив, что дед проснулся. — Охлынет тебя, загнешься.
— Ништо!
Сквозь гул мотора внук не расслышал сказанное дедом, но понял, и еще строже велел:
— Это сейчас тебе кажется, что ничто. А как сляжешь один на один в Глыбухе, где и помочь будет некому, тогда небось будет очень уж что. Так что лучше давай оденься. Одень, говорю, сапоги да шапку!
Старик покорно сунул шапку на голову, натянул сапоги: и этак тоже неплохо. Можно и так, раз Витенька велит. И пусть. Главное — мы на воле. Эно какие предивные тут места. А скоро уж и Глыбуха.
