И плотник пил опять, морщась, крутя ошалелой головой, вытирая толстые мокрые губы, и мычал неразборчиво, наваливаясь грудью на стол:
— По-ра, бра-атцы, пора. У до во… удоволился…
— Не пора еще, — доказывал Пронька. — В честь бараков, в честь моих именин: дважды два — четыре. Без четырех углов, сам знаешь, изба никакая не строится.
Выпив чуть не до дна последнюю, Никодим начал вставать, но его качнуло в сторону, и Палашка едва успела поймать его. Пронька ухватил отяжелевшего плотника под мышки и так держал над лоханью, пока Палашка, нагнув отцу голову, лила ему на затылок холодную воду. Потом подсадили его на печь, Палашка задернула цветастую занавеску, отгородив отца от прочей компании.
— Наклюкался, жадный пес, — брюзжала она, усаживаясь с Пронькой рядом. — И когда он насытится?!
— Ничего, не обращай внимания, — утешал Пронька. — Старость — не радость… Давай с тобой, Поля, чокнемся? — И Пронька улыбался, подмигивая.
— Не стану.
— Полно, выпей. — Он держал на весу чашку и ждал. — Не капризничай, а то… рассержусь.
Поля отказывалась, а он подносил ей к губам, придерживая за плечо. Она отворачивалась, загораживала рот ладонью, но Пронькиным увещаниям поддалась наконец и опять выпила полную чашку. Он похлопал ее по мягкой плотной спине:
— Люблю за храбрость… Вот огурчик, закуси. А теперь, Поля, чайку нам.
Она разливала чай, едва держась на ногах, улыбалась широкой, охмелевшей улыбкой, а Пронька, задымив махоркой, приступил к делу:
— Самоквасов, ты как о себе думаешь?.. Теперь без лошади-то они скрутят тебя: переведут на штатное положение, копейки сверх положенного не дадут заработать… Потому и всучили тебе самую плохую лошадь, — хуже Динки во всем обозе нет.
— Знаю, — пьяно икнул Самоквасов. — Мне Якуб прямо сказал: «Свою сбрушил, а казенную и подавно искалечишь. Когда увижу, что лошадь бережешь и заботишься, дам другую, а до тех пор не проси — не моли».
Пронька решительно тряхнул кудрями:
— Не получишь. Я их знаю: сам когда-то с билетом ходил. Ну, только мое анархистское поведение им пришлось не по вкусу. Как ухлопал лося, решили окончательно, что я элемент случайный… Они ведь идут не по Ленину. Ленин еще на Восьмом съезде Советов говорил: «Мужик — собственник, к нему надо особый подход». А они ломают мужика всяко, хотят скроить на рабочий манер… К примеру, спроси Платона: что ему требуется?.. Коммуна или что?..
— …Лошадь мне надо! — хватил Платон Сажин по столу кулаком, не дождавшись, пока Пронька доскажет до конца. — А они в деньгах отказали.
— Тереби… Мы, насколь можно, заступимся, поддержим. — И Пронька повернулся к Шейкину. — Шейкин, ты как? Что все молчишь?
Кривошеий, плосколицый Шейкин пил мало и неохотно, а теперь завозился на лавке, беспокойно оглядываясь на окна и дверь.
— Я что же… Я тут ни при чем. Если ему посодействуют и дадут ссуду, рад буду, а помочь… чем мы поможем?
— Сумеем. У нас сила есть.
— Жалости у людей нету, — промычал Самоквасов.
— Тут не жалость, а политика. Я у Вершинина был, так он мне откровенно сказал: дорогу, говорит, никто никому не дает, ее надо самим отвоевывать.
— А мне, небось, отказал категорически, — вспомнил Самоквасов.
— А как же? Приказ, значит, дали ему такой. Вот и делает через себя, сцепя зубы, — ничего не поделаешь: приказ нарушать опасно… Он молодец!.. У нас с ним одна голова. Ты, Самоквасов, на него не гневайся, а начальникам не поддавайся. — Он помолчал. — Как дело дойдет до бригад, давайте все заодно — в артели останемся. Под начало к Коробову не пойдем. Самоквасов, сыну-то своему и товарищам его скажи, чтобы за нас тянули руку.
— Скажу обязательно. Через мою волю не перепрыгнет.
Пронька допил из стакана остатки водки и шустро забегал по бородатым лицам глазами:
— Семку Коробова бригадиром поставят, он у них за старателя. Гонять почнет, свободы не будет, дыхнуть не даст. Если в бригаду собьют нас, — другого бригадира назначить, а не Семку.
— Тебя надо, Прокофий, — прямо сказал Сажин и вытянулся во весь рост, — тебя в бригадиры, а Семку — хоть он и шабер мой — долой, к чертовой матери! Надо мной смеется. А я — в поле обсевок, что ли? Негодный элемент?.. Кто я? — И бил себя кулаком в грудь, подпирая головой потолок.
