Глава VIII
Пронькины именины
— Ты не сердись, Лукерья, что тебя изругал тогда, — мирно просил Жиган, рассовывая по карманам бутылки. — Характер у меня такой — сучковатый. Иной раз, под горячую руку, и хорошего человека обнесешь… А тем паче ты — женщина. — И лукаво прищурился: — А в общем и целом, если на тебя поглядеть, ты — старуха с головой, десятку не робкого: когда надо, молчать умеешь. Одобряю…
— И Горбатов приходил, и Наталку подсылали, и мальчонку стриженого, — а я им одно: знать ничего не знаю, ничего не ведаю. Отступитесь, окаянные. — И, говоря это, она подмигивала, ухмылялась, кланялась, будто и теперь стоял перед ней не Пронька, а кто-то другой, подосланный начальством. — Отступились.
— Молодец! Хвалю за твердость. Ты — не баба, а провод в землю… Но все-таки будь начеку: могут, пожалуй, и на мягких колесах к тебе подкатить.
— А хоть и на мягких… у меня всем один ответ, — подмигивала Лукерья. Она стояла к нему близко — горбатая, свалив голову набок, спрятав под передник руки, и глядела ему в лицо. В этот темный вечер Жиган ей был совсем не страшен.
— В столовке-то, мой родный, хорошо ли вас кормят? — спросила она.
— Кормят-то неплохо. Каждый день мясо. Целыми тушами с базара возят. Потрафить стараются… А в общем, мне некогда. Прощай.
Не затворив сенную дверь, он махнул с маленького крылечка в снег и зашагал к землянке плотника Никодима. Там поджидают его товарищи, позванные на именины.
Пронька не Дурак, чтобы сложа руки сидеть, когда позади у него Сорокин и Коробов роют ему яму и удобной минуты ждут, чтобы столкнуть. «Из артели — к чертовой матери!» — эти слова Ванюшки Сорокина он сам, своими ушами слышал, да и другие после сказывали. Дальше медлить нельзя: пока начальство в отъезде, он обделает все, что следует. С нынешнего дня будет у Проньки своя компания.
— Вернем свое… не уйдем с дороги, пускай хоть и много их.
В землянке, занесенной сугробами, с двумя маленькими оконцами, сидели за столом Платон Сажин, Самоквасов и Спиридон Шейкин; в полутемном углу у посудной лавки Палашка резала соленые огурцы; лампа светила тускло и светом едва доставала ее пухлую щеку. Рядом с Палашкой стоял отец — низенький щуплый старичок Никодим и дрожащей рукой подливал в огурцы масла.
Палашка оглянулась на вошедшего Проньку и строго, по-хозяйски спросила:
— Ты что, шатун? Назвал гостей, а самого жди. Забыл, что ли?
— А ты, Поля, будь с гостями поласковей, — засмеялся Пронька.
Когда она села поодаль от стола, он украдкой от Никодима кинул ей в колени свою белую шапку. Палашка вздрогнула, взметнула на него глаза, а потом, погладив пушистый мех, положила малахай на лавку рядом с собой.
— Поля, потрудись ради моих именин — подогрей самоварчик. И сама присаживайся к столу…
— Нынче вроде и Прокофьев-то нет? — сказал Никодим, заглянув в календарь.
— В теперешних календарях никаких имен нет, — ответил Пронька. — Одни компании. Напрасно трудился.
— И без них нельзя, — сощурился Никодим, качнув головой. — Такое наше дело.
— Ну, это кому как… а мне… — Пронька начал расставлять бутылки, — а мне нравятся вот такие компании, как наша. Ну, считаю открытой, — объявил он торжественно и вышиб пробку из первой бутылки.
Наливал он чайные чашки до полного, угощал старательно, сыпал остротами, смеялся, вскидывал кудрявую гриву и тайком от отца подмигивал Палашке. Самую большую чашку он взял было себе, а потом, расщедрившись, отдал Никодиму:
— Держи… тебе первому, по обычаю… Почет хозяину.
И Никодим пил, пил до дна, закусывая солеными огурчиками, грибками, луком, а ему наливали еще и еще.
— Пей, — настаивал и хвалил Пронька. — Ты вон какие бараки сгрохал — любо глядеть!.. Столовую, баню… Ежели тебе не выпить ради такого случая, тогда и топор у тебя отнять надо!.. Пей, Никодим… в кои-то веки собрались!.. Пей до дна, по-бывалошному.
