— Напрасно трудился, — сказала ему Палашка, — спички тоже денег стоят: двугривенный коробок… Вчера я у Парани купила.
С багровым лицом, с надувшимися жилами на висках, Платон разгибал спину и таращил на девку глаза:
— Двугривенный?! Неужто?.. Значит, я кругом в убытке? Десять на двадцать, кровяная копеечка. Тьфу!..
Палашка вынула из кармана бутылку и заговорила о деле, за коим пришла:
— Уважьте мне керосинцу… С отцом в потемках сидим.
— Ни глотка не дадим, — уважил Платон. — У самих мало. Кабы не Прокофий вон — беда совсем… Знаешь, как нынче играет этот товарец! Спички вон и то, говоришь, двугривенный. У самой не было заботы запасти? Спала бы дольше.
— Дать надо, — сказал Семен Коробов. — Привезут скоро… Отдаст.
Но Платон отказал наотрез:
— Не дам, хоть режьте!.. Не привезут теперь. Своя рубаха к телу ближе.
Жиган спрыгнул с нар, не говоря ни слова, выхватил из рук у Палашки бутылку и выбежал в сени. Через минуту он вернулся с четвертью и, нисколько не остерегаясь огня, начал цедить керосин у самой печки.
— Женщину должон жалеть, — внушал он Платону строго. — Иди, Поля, справляй свою женскую домашность… Платон, убери бутыль. Ну, ну, не хорохорься, а то… пролью по нечаянности… вспыхнет…
Угроза подействовала: Платон обхватил четверть обеими руками и унес в сени.
Палашка только что отошла от крыльца, — ее окликнули, она оглянулась. Перегнувшись через перила, стоял на приступках Пронька в шерстяных носках, раздетый, и манил ее.
Она вернулась:
— Чего ты, Прокофий?
— Где вчера вечером была?
— Спала… а что?
— Я к тебе заходил, а у вас заперто и огня нет. Покружил у окошка — и обратно. Скучно было, хотел с тобой погулять.
— Так это ты наследил? А я думала — волк… Взял бы ружье, покараулил. Развелось их везде много.
— Дурёха. В волка ночью попасть нелегко, к тому же картечью надо. — И, понизив голос, спросил: — А нынче опять дрыхнуть будешь? Вечером выходи. Посидим на соломе, там тихо.
— В бурю-то? Ты что, очумел?
— Я такую погоду люблю — волчиную.
Пронька приглаживал ладонью свою густую гриву и, закуривая папиросу, глядел на Палашку властными глазами. Он понял, что ей и выйти охота и побаивается его. Чтобы рассеять эту боязнь, он еще раз назвал ее ласково дурехой.
— Отец заругает, — нестойко сопротивлялась она.
— Никодим — сморчок. Чего боишься?
— Нет уж, лучше спать. — Она сказала ему спасибо за керосин и ушла.
— Рябая сдоба, — пустил ей Пронька негромко вслед. — Все равно не уйдешь, моя будешь.
Хмурясь, он ложился опять на нары. Ванюшка Сорокин читал о Восточной железной дороге, о битвах китайцев с японцами на полях Маньчжурии, о коричневых фашистских блузах, которых все больше становилось в Германии. Газета хранила обычное настороженное спокойствие, но здесь за последние дни ей не верили. Продолжали слушать молча, потом начали думать вслух — кто о чем; потом понемногу заспорили: о войне, о спичках, о керосине…
— Насчет войны мне наплевать, — высказал свое мнение Платон Сажин, — она меня не заденет.
— Это как сказать, — заметил Ванюшка Сорокин.
— Нет, не заденет: отсидимся в лесу. Я свое отслужил уж… Только бы на лошадь скопить. Куплю, лошадником заделаюсь и буду поживать — сам себе хозяин… Вон Самоквасов как ловко ухитрился: ссуду выцарапал, своих добавил и лошадь купил… Молодец… живет теперь и в ус не дует, как сыр в масле. Кажинный день, почитай, выпимши. — Платон определенно завидовал.
— Тереби и ты, — посоветовал Пронька. — Я же давно говорил тебе: рабочему человеку должны помочь. Давай, мол, — и всё тут. Проси хорошенько, требуй, тереби, — дадут!..
— Это как «тереби»? — встрепенулся Сорокин. — Если каждому на лошадь давать, тут Бережнов штанов не удержит.
Пронька съязвил:
— Пусть без штанов походит, раз Платону лошадь иметь желательно. Доход даем государству большой, частичку отколоть могут.
— «Большой»… Что вам на этот доход, лошадей накупить?
— Не всем, — ответил Платон, — а мне только… Эх, и зажил бы я вольготно!.. Плохо вот, что спички все расхватали.
У Проньки насчет войны было особое мнение. Он шумно привстал и плюнул к порогу:
— Не в спичках вопрос и тем паче не в керосине. Вчера вон Бережнов с Горбатовым были, говорят — привезем. И привезут. Это дело уладится. А вот война — тут посерьезнее. Народ говорит — значит правда. Война определенно ясная; кругом весь мир кипит, к нам волна подходит, — и напрасно от нас скрывают… А я, может, добровольно в окопы уйду. — И ударил себя в грудь кулаком. — Все равно скитаться по белу свету!.. Там еще лучше. А пуля меня нигде не поймает!..
