После полден к плотнику Никодиму пожаловал из Кудёмы нежданный гость… Не киселя хлебать притащился оттуда пожилой своячок Филька Луковкин, охотник пить на даровщину. Зная за собою привычный грех, торопился разуверить хозяина, раздеваясь у порога:
— Думаешь, я к тебе пить пришел?.. Ничего подобного!.. Бондарь к плотнику имеет право явиться запросто, поздравить с двунадесятым праздником: мы с тобой — мастеровщина!.. А уж зараз, конешно, если аппетит появится, тогда можно и горлышко промочить… Душу повеселить никто возбранить не может — однова живем: нынче — живы, а завтра — борода кверху и лапти врозь… Так что ли, Никодим Сидорыч?
— Оно — эдак, — соглашался хозяин, собираясь к Лукерье за водкой. А пересчитывая у печки перед окном деньги в сторонке от гостя, подумал: не дело затеял свояк — сдирать с одного дерева две шкуры: у бондаря карман потолще, мог бы и в складчину…
Палашка молча, с надутыми губами, поставила самовар, потом принесла пластовой капусты, соленых огурцов, нарезала с десяток ломтей черного хлеба. Кое-что еще имелись в запасе, но то берегла для себя и для другого гостя, которого поджидала.
Когда вернулся отец, она сурово шепнула, чтобы насчет пирога с морковью не заикался. Не часто пирог в обиходе у них случается. Водилось за отцом и такое: как выпьет лишечку, до того раздобрится — последний сладкий кусок отдаст!..
«Мастеровщина» сидела за столом, на все лады обсуждая расхлестнувшийся крещенский праздник; разговор велся обстоятельный, с отдышкой, потому что гость был едок крупный: то целый капустный листок навернет на вилку, то пол-огурца в волосатую пасть отправит и, обливаясь рассолом, прожевывает, — впрочем, еда не мешала разговору.
— Эх, гулят народ, радуется! — восторгался бондарь. — А Бережнов — чудак — пить запретил, на работу гонит… Правда, что ли?..
— И ходят, — сообщал Никодим, наливая в стаканы доверху.
— В такие великие дни в церковь надо ходить да в гости, а они лес пилят. Чудно!.. Эх, недоумки-люди!
— Старому заведенью, пожалуй, скоро капут? — не то сожалел, не то одобрял Никодим. — Семен Коробов так бригаду настропалил — удивительно даже!.. И вчера и нынче, как в будни, работали, а глядя на них, другие прочие остальные тоже ослушаться не решаются. — И поднял крючковатый с мозолями палец: — Потому что не смеют. Наверно, только я один домовничаю…
— Не каждый день гнуть спину, — досказал бондарь. — Директор — он сам по себе, его поминать не будем: он — власть, а вот Коробов Семка бригадир — дурак, ежели ни себе, ни людям облегченья не делает… И Филипп вон… одного годка со мной, тезка, а тоже дурак!.. Пил допреже, веселил душу, по бабам ходил, а нынче на что похож? У черта на куличках торчит на знойке, в угольях копается, свету вольного не видит, никакого душе развлеченья, а кому угодит? Никому. Все едино, наравне с нами живет — ни почету, ни премии… Одно скажу: капитально дурак!..
И, придерживая в корявой темной ладони полный стакан наизготове, восхитился:
— А Вершинин Петька, ох, молодчина! Люблю таких. — И, опрокинув стакан, не поморщился. — Одобряю… Изловчился на праздниках-те да — трах! — прямо со двора свел бабу. Во политика!.. Под одной крышей с Алешкой живет, с грязью его смешал — и не боится. Затопчет его Петька, не отдаст бабу, помяни мое слово… Я тоже маху не даю — похаживаю в одно местечко, ну только чтобы люди не примечали.
— Да-а, Ариша бабочка славна, — ответил Никодим, неопределенно подмигивая. — Книжечку мне навяливала. Такую можно бы почитать: про заграничные путешествия. Молодежь вон нарасхват читают.
— Брось, — даже сморщился бондарь, не желая слушать пустого. — Батюшка наш покойный свет уж на что был… полный шкаф разных книжек держал и то говаривал, что от светской книги в душе червячок заводится… Вот и я: никакой сроду не читывал — и не буду!.. Нужды в том нет… Кто я такой: и бондарь я, и плотник я, и в старостах церковных сиживал — на все руки мастер… На что мне книжка?.. Глаза портить?.. Башку туманить?.. Как не так!
Палашка сидела за столом, позевывая, украдкой прикрывая рот кончиком платка, а потом, незаметно от обоих, перепрятала пирог подальше и забралась на печь.
