Он долго возился перед лестницей с огромной крышкой письменного стола, приноравливаясь всяко, а она вырывалась, тыкалась в ступени. Вдруг краем уха он уловил голоса за стеной, — сдерживаемые, немирные, — еще труднее стало ему пронести мимо перил и бревенчатой стены эту тяжелую, скользкую, квадратную доску…
— Вот и разбили, — говорил Горбатов. — Надо было завернуть газетой. Ты всегда вот так.
— А почему все я должна, а не ты? — послышался усталый, несколько раздраженный голос Ариши.
— Но ведь не я укладывал?
— И я говорю про то же.
— Твоя ваза-то. — Он, должно быть, хотел свести на шутку, не желая омрачать первый день на новом жительстве, но после короткой паузы сказал опять: — Я не знаю, о чем ты думаешь?.. Тебе не семнадцать лет…
— Ну, а вы полно спорить-то, — вмешалась Аришина мать, приехавшая к ним на днях. — И ваза-то не стоит того…
Нет, не об этой дешевой вещице, разбитой при перевозке, шел запоздалый разговор — значит, непрочным было примирение…
Чувствуя на плечах тяжесть, Вершинин с тревогой, но и с надеждой, встрепенувшейся вновь, быстро понес свою ношу вверх по лестнице.
Глава XIII
Опять за старое…
В далеких Суреньских лесах, обозначенных на карте зеленой краской, лежали под снегом калеки-тракторы. К ним тянулась серая графитовая дорожка, которую прочертила волосатая, с круглыми, аккуратно обрезанными ногтями рука Бережнова.
Трое — Горбатов, Вершинин и Сотин — внимательно вглядывались в серую точку, где остановился карандаш директора. Беседа подходила к концу. Большая ладонь лесовода Сотина лежала на карте, в другой руке зажата путевка в Сурень. Его отъезд намечен на завтра.
Авдей давал последний наказ:
— В Верхокамье тебе пересадка, а там — до Сурени. Погрузишь тракторы на платформы — телеграфируй. Не задерживайся долго.
Сотин еще с минуту простоял над картой, придерживая скручивающиеся поля ее, потом поднялся, отнял от стола руки, и карта с шумом свернулась в рулон.
— Сделаю. — Он пожал на прощание руку Бережнову, Горбатову и после всех Вершинину. — Пойду собираться. Всего наилучшего…
Бережнов порылся в настольном календаре и, отыскав страничку с красной пометкой: «Курсы — Сорокин — 2», остановился.
— Алексей Иваныч, — обратился он к секретарю, — что же второй кандидат нейдет?
— Придет сейчас. Сорокин — парень аккуратный.
Вершинин взял из пачки Бережнова папироску и вышел. Через коридор, в двух соседних небольших комнатах, помещалась библиотека. Неторопливой походкой он добрался до новенькой двери и, заглянув в нее, ступил через порог.
На стуле стояла молодая женщина в сером халате. Протянув руки к полке, она переставляла книги, стоя к нему боком и не оглядываясь. Свежий матовый цвет щеки был ему хорошо знаком и по-прежнему приятен.
— Приводите в порядок? — негромко спросил он.
Ариша оглянулась, но на лице не пробежало улыбки, которой он ждал: глаза смотрели мимо него. Она склонила голову к полке и предостерегла незванно пришедшего гостя:
— Здесь курить нельзя.
В голосе ее не было прежней, волнующей музыки, какую он когда-то слушал, а только скупое и даже холодноватое предупреждение. Ариша словно указала черту, за которую он переступить уже не имеет права. Под ее руками послушно лежала стопка книг, а у ног — две связки только что полученных и еще не разобранных, положенных на разостланные газеты. В этом хранилище, отстроенном плотником Никодимом, был приметен порядок, говоривший не только о старании, но и любви ее к книгам: она теперь самостоятельно владела и распоряжалась ими… Увидев такую перемену, Вершинин невольно отступил назад.
— Я на одну минутку. — Он помедлил с уходом и смотрел с мольбою в ее глаза: — Ариш… мне хочется увидеться с тобой снова.
Она быстро прошла к столу и ответила вполголоса:
— Я раскаиваюсь и в том, что было.
— На вас так подействовал разговор с мужем?
— Нет. Он мне не говорил ничего.
— Значит, ничего и не скажет.
— Может быть.
В этом холодном «может быть» нельзя было не понять: его прогоняют. Вершинин попросил, чтобы она пришла хоть к Юльке:
— Сестра — одна, и ей скучно.
На это Ариша ответила:
— Если скучает, пусть придет ко мне.
