— Алексей Иваныч! — вдруг взмолился Платон. — И я в бригаду. Одному оставаться не резон мне.
Пронька что-то писал на снегу пальцем и, не глядя на людей, сквозь зубы цедил:
— Сажин может распоряжаться собой по своему образу и подобию, как создал его господь бог в прошлое столетие… Никто ему рук не связал, напрасно он тут разоряется. Все равно в бригаде пилить не будет, отступится: кто ж его не знает?! Только и норовит, где выгоднее… Накопил, наверно, с тыщу рублев да в деревню послал, а все мало…
— Пошел к черту! — рванулся с места Платон. — Аглицкий петух! Ты драку любишь, а я — работать хочу… У меня семья, дети, двор без столбов и плетень в проулке… Десятку-две пошлешь туда — как в прорву!.. Все купи, все достань, сам припаси себе жранину… Уж сколь годов топором в делянке машу, а до сей поры беднее меня во всем Омутнинском полесье нету. Вот и пили где хошь — в бригаде али в артели… Карты, как ни верти, — одни шестерки попадают!
— А ты под туза сними, — ехидно посоветовал Пронька.
— Хорошо тебе «снимать», ежели ты картежник отчаянный, а я — не игрок сроду… О лошади думаю, плант в голове держу, а все топчусь на одном месте. А ты — один, от моей нужды в стороне стоишь, тебе издаля и не разглядеть ее. А кабы знал, тоже сказал бы, что беднее никого нету. А ты — про карты…
За всю зиму случилось впервые, что так длинно и горячо ораторствовал Платон, испуганный и в чем-то уличенный, совсем не замечая, как Жиган, сидя на бревнах и кутаясь в дыму папиросы, посматривал на него издали прищуренными, догадавшимися глазами…
— Тузы, они заместо счастья, — с заминкой на этот, раз прибавил Пронька. — Один туз хорошо, а два еще лучше. А уж если четыре, то все желания непременно сбудутся…
Однако было ему не до шуток: у самого-то вываливался из рук последний козырь: Платон от него уходил, оставались с ним только Палашка да безусый пустой Самоквасов Микишка, не имевший в артели своего голоса. Пронькина карта оказалась битой: проиграл все — и артель, и чин бригадира… Горбатов знает только Сорокина да Семку Коробова, а другие таланты не ценит… Ну что ж, придется пока в бригаде пилить, покориться Коробову на первое время, а там… идти своей дорогой. Ведь Пронька во много раз умнее Коробова, вдвое моложе, расторопнее впятеро, и поэтому под началом у Семки никогда не будет, разве только для виду, и то на первое время…
«Ладно, придет срок — за обиду сквитаемся… И этот тоже, ученый спец, беспартийная размазня: болтать болтал у себя дома, а здесь не поддержал. Боится, что ли? Когда-нибудь с ним еще встретимся. А Платону „тузы“ припомню…» — Так думал Пронька, когда, положив на плечо топор, уходил из делянки — одинокий, озлобленный, неусмиренный, с большими, пока неясными планами в голове…
Спускались сумерки. В лесу было поразительно тихо. Лесорубы шли по дороге молча, а впереди них мчался Тибет, унося глубокие санки.
— А Жиган — вредный, опасный тип, — сказал Горбатов Вершинину. — Надо поговорить с ним с глазу на глаз и перевести в другую бригаду… к Рогожину… тот построже.
После продолжительной паузы лесовод таинственно припал к уху секретаря:
— Сегодня передаю в твои руки Спиридона Шейкина, — прошептал он с некоторой торжественностью. — Он — бывший купец, лесопромышленник.
— Ты знал разве?
— Недавно услыхал, — увернулся Вершинин. — Так, стороной слышал… и решил вам сказать, чтобы приняли необходимые меры.
— Он приходил ко мне… признался сам, и меры уже приняты: оставлен на той же работе.
Лесовод недовольно замолчал, поджав тонкие губы.
