Это случилось семнадцатого сентября. Опять осень. Можно подумать, других времен года не существует. И опять ночь, и опять дождь.
Мы слишком часто стали ездить на вечеринки. Похоже, за год семейной жизни Лену утомила постель. Ей хотелось блистать в свете. Конечно, я любил эту женщину, но со временем она стала резче, грубее и все чаще устраивала мне сцены ревности, особенно в подвыпившем состоянии. А пить она стала много. Я приходил с работы позже ее, а она сидела уже пьяненькая. У нее возникла бредовая идея, будто я трахаюсь в ее кабинете прямо на рабочем столе с Оксаной, которую она держала при себе. Лена редко бывала на работе, но ей хватало и трех дней, чтобы сделать все свои дела. Она завела себе конюшню и объезжала молодых жеребцов. Настоящим жеребцом был ее конюх. Молодой блондин с голубыми глазами. Глуп, как пробка, но чертовски красив. Я не ревновал. Не имел такой слабости. А ей, вероятно, очень хотелось, чтобы я устраивал ей сцены ревности. Ее устраивало любое внимание с моей стороны. Даже побои стерпела бы. Мазохистка.
Я же не изменился. Большую часть времени посвящал работе. А теперь, когда появилась побочная деятельность, как ее называл мой партнер Кеша Белухин, я уже стал мастером своего дела. Идеи Гальперина поражали своей фантазией. Но главное, что он доверял мне и позволял импровизировать. И тут я понял, что своей импровизацией довожу каждый эпизод до совершенства.
Но все это быт, повседневная трясина, к которой я привык и которая меня устраивала. Я слишком мало видел в жизни, чтобы хотеть большего. Жизнь я видел в книгах. Много читал, но ни о чем не мечтал.
В тот вечер она опять напилась. Домой мы возвращались поздно ночью. Видимость из-за дождя была кошмарной, а Ляля не умела ездить нормально. Она во всем была максималисткой. А я еще сдуру пустил ее за руль. Но в таком состоянии с ней лучше было не спорить. Мы проехали не больше километра и спускались к реке. Тут можно свернуть либо вправо, либо влево. Прямо стоял бетонный забор: огораживал ремонт набережной, которую обкладывали гранитом. Перед поворотом надо было притормозить. Машина у нас тяжелая, шестиместный джип «Линкольн». Настоящий автобус. А тут, как назло, по набережной мчался «Фольксваген жук». Божья коровка по сравнению с нами. Так вместо тормоза Ляля нажала на газ. Кошмарное зрелище. Наш танк врезался в бочину «жуку». Мы его снесли с дороги, протащили по асфальту и вмазали в забор. Да так, что от него одна лепешка осталась, а мы лишь «кенгурятник» немного погнули. Это такая стальная дуга перед капотом. Своего рода предохранитель. Я выскочил из машины и бросился к «жуку», но, кроме крови на стеклах, ничего не увидел. Лена сдала назад. Она даже из машины не вышла, а лишь открыла окно.
– Иди сюда и садись за руль. Надо сматываться.
– Им нужна помощь!
– А тебе тюрьма! Их теперь отскребать надо. Живо за руль! Надо уходить!
За моей спиной маячила не одна смерть. Но тут я впервые почувствовал себя убийцей. И это неважно, кто сидел за рулем.
Лена продолжала рвать связки. С минуту я стоял в нерешительности. И ни одной машины, как назло. Какой идиот поедет в такую погоду, да еще в три часа ночи.
Она сдвинулась на правое сиденье, а я сел за руль. Мы уехали.
Я не разговаривал с ней неделю. Газеты об этом случае промолчали. С тех пор я это место объезжаю и никогда там больше не был.
Со временем память притупилась. Кажется, что ничего не случилось. Просто приснился кошмарный сон.
Таня захлопнула дневник и включила диктофон. Она услышала женский голос. Запись делал, конечно же, Садовский. Диктофон – его оружие, и он знал, как им пользоваться.
