– Да, и двести тридцать семь миллионов долларов. Люблю Америку.
Оба засмеялись.
* * *
Мелвин покачал головой.
– Подождите, я не понимаю, – сказал он. – У вас двенадцать ученых степеней на двоих, и вы ничего не придумали, кроме как разбить своей черепушкой ему лицо?
– Но ведь сработало, – сказала Штайммель.
– Так что вы хотите со мной сделать? – спросил Мелвин.
– Еще не решила. Но помни, Мел, терять нам нечего.
– Я учту.
Дэвис расхаживала по ковру перед окном.
– Штайммель, я не знаю, как быть. Понятия не имею, как мы найдем ребенка. Этот ребенок – знак, а я не могу отыскать его даже в своем метаперцептуальном поле. – Дэвис начала оседать. – А теперь я потеряла и Рональда. Он был хороший подопытный. Рядом с ним Уошо[250] казалась грызуном.
Штайммель оскалилась:
– Та обезьяна не разговаривала. Это был феномен Умного Ганса,[251] сама знаешь.
– Неправда! – крикнула Дэвис.
Мелвин усмехнулся.
– Над чем смеешься? – спросила Дэвис.
– Над вами.
– Скажи мне, Мелвин, что за фильмы ты пишешь? – спросила Штайммель с поддельным интересом.
– Я пишу боевики.
Штайммель улыбнулась и кивнула:
– Ясно. Ты пишешь эти дерганые, нудные, антиобщественные, низкопробные целлулоидные подтирки. Ну а я фотографирую идеи.
Дэвис насмешливо фыркнула:
– Да, Мелвин, тебе только фильмы о рыбах снимать. Как нам найти одного конкретного ребенка среди двадцати миллионов человек?
– Во-первых, судя по вашим рассказам, ребенок не среди двадцати миллионов человек. Ваш ребенок в руках у какой-то невероятной правительственной службы. Какое-то секретное шпионское общество держит вашего ребенка в каких-то тайных яслях.
– Пристрелить его, а? – спросила Штайммель у Дэвис.
– Он прав, – ответила Дэвис. – Наверно, они запрятали сосунка в какую-нибудь ракетную шахту.
– Можете уйти, когда захотите, – сказал Мелвин. – Я не стану звонить в полицию. Обещаю. Просто уйдите – и я скажу, что никогда вас не видел. Пожалуйста.
– Хватит просить, Мелвин, – огрызнулась Дэвис. – Вот почему я тебя бросила. Ты вечно просишь. Просишь секса. Потом просишь меня остановиться.
– Это я тебя бросил, обезьянья манда, – сказал Мелвин.
– Мечтать не вредно, – ответила Дэвис.
– Ну все! – Мелвин встал. – Обе – валите из моего дома, немедленно!
Штайммель и Дэвис переглянулись и рассмеялись.
БОГ: Ролан, ты думаешь, разумно было засунуть пенис той молодой аспирантке в вагину и двигать им туда-сюда?
БАРТ: Так было нужно. Мой пенис – расширение, не меня, но самого значения моих слов, моих следов на каждой странице, будь то письмо или произвольные пометки. Ты знаешь, я француз.
БОГ: Просто Дуглас так рассчитывал на ее постоянное обожание.
БАРТ: Я ничего не мог поделать. Если б мой пенис не был в ней, где бы он был? Если не там, то где? Мой пенис, данный тобой инструмент, расширение тебя, в конце концов, тебя и двух других сторон треугольника. Благолепие.
БОГ :А еще ты подбивал клинья к его жене, пусть и безуспешно.
БАРТ: Эта-то – она сумасшедшая. Ты знаешь, они обе не француженки.
Вспоминая, как у Микеланджело Бог тянется сверху к руке Адама, изображая какой-то там сакраментальный жест, должен ли я испытывать то, чего мое более смутное описание того же прикосновения не способно достичь из-за отсутствия у меня литературного художественного видения? Цвета, линии, формы, даже сам размер действительно могут впечатлить, но перейти от этого признания мастерства к духовно волнующему контакту, независимо от моих культурных связей и близости к самой работе, – ребенку, равнодушному к разговорам о небесах, саде и дьяволе, такое кажется маловероятным. В конце концов, мое восприятие Бога, пожалуй, заслуживает большего доверия, поскольку я к нему ближе, чем любое другое жестикулирующее существо: я не испорчен воспитанием и плохо пересказанными библейскими сюжетами, к тому же не так давно вышел из тюрьмы. Вот, и мне могут сказать, что благодаря «силе искусства» этот потолок капеллы скорее достигает своей цели, чем, скажем, Шнабель[252] с аморфным голубым изображением Всемогущего. Но я возвращаюсь к своей картине. Толстый священник подбирается к малышу на кровати, стену у него за спиной украшают два рисунка с норвежскими скаутами-волчатами, а родители юнца изолированы в какой-то холодильной камере, вдали от происходящего.
