Борис потянул ее за руку:
– Послушайте, не доктор Штайммель идет?
– Что это? – спросила Дэвис, подобрав мой блокнот.
– Доктор Штайммель делала какие-то пометки, – ответил Борис.
– Непохоже, – сказала Дэвис. – Тут написано: «Борис, бананы мне нравятся не больше, чем тебе Штайммель». Это он написал?
– Ну конечно, нет.
– Борис, но ведь больше некому. – Она попятилась и вытаращила на меня глаза. – О господи. О господи.
пара пани дочь чпок рыжий
ту чинишь и лу же выше
нагло бока мести во добро сят
да жара зри ше не я низ просит
По мне, Штайммель была крупной – едва ли великанша, но всем нам показалось, что ее ноги весят по сотне фунтов, когда они топали по деревянному тротуару.
– О господи! – произнесла Дэвис, но уже по другому поводу, все так же глядя на меня.
– Спрячьтесь! – шепотом крикнул Борис. – Спрячьтесь где-нибудь.
Даже Рональд, казалось, оценил серьезность ситуации и затопотал обезьяньими лапами на месте; его мамаша соображала, что делать.
– Под кровать, – сказал Борис. – И накройтесь одеялом.
– Хорошо, – ответила Дэвис.
Топ. Топ. Топ. Шаги приближались.
– И, Борис…
– Что?
Дэвис поцеловала Бориса в губы. Я увидел, как его глаза остекленели. Затем он пришел в себя и сказал:
– А теперь прячьтесь и ни звука. Умоляю, ни звука.
Следующий шаг сложнее. Необходимо снять шкуры с мулов или козлов и сделать оболочку воздушного шара, которая затем наполняется горячим воздухом и поднимается на высоту порядка трехсот футов, с привязанной корзиной из костей, реек, соломы, куриных перьев, а когда она достигнет нужной высоты, в нее стреляют из рогатки, не чтобы сбить, а чтобы она со страху подскочила еще выше. Но кого там пугать, в корзине? Никого. Никого, кто поднимется в ней, никого, кто испугается, никого, с кем она в итоге опустится на землю. Никого, кто поднимется в ней при том условии, что не поднимется кто-нибудь из нас, – хотя, конечно, если я поднимусь один, а у вас спросят, кто со мной в корзине…
Плотная, неэластичная,
фиброзная,
ей выстлана внутренняя стенка
моего черепа,
где живут головные
боли.
Внешняя поверхность
неровна, фибриллозна,
жмется
к внутреннему слою,
противоположные швы
у основания,
гладкая внутренность.
Четыре отростка
вжимаются внутрь,
в полость,
поддержка, защита,
вплоть до внешней коры,
где испаряются
безвозвратные сны.
– Что за хренотень здесь творится, господа психоаналитики? – спросила Штайммель. Она, я полагаю, была пьяна. Об этом говорили покачивания и жест, которым она держала пустую бутылку за горлышко. Она подозрительно оглядела комнату. – Я тебя знаю, Борис. Я читаю по тебе, как по книге, и тут что-то не то. – Она уставилась на него. – Ты дрожишь. Говори, букашка!
– Я вас не понимаю.
Штайммель обернулась на меня.
– Ну конечно, не понимаешь. Вот наш карманный словарь тоже не понимает. – Она подошла ко мне. – Я разберусь, как ты устроен. Даже если придется буквально вскрыть тебе голову и заглянуть в мозги. Наглец. Ненавижу тебя.
– Доктор Штайммель, вы пьяны, – сказал Борис не слишком твердо.
– Ах, ты сам это вычислил? Вот почему ты такой великий ученый, Подза-Борис. – Она отвернулась от меня и снова двинулась к Борису. – Глубокая проницательность. Скажи мне, какой тайный признак разоблачил мое состояние?
– Не надо, доктор Штайммель.
– Борис, когда я разделаюсь с этим выродком, обещаю собственноручно воспитать в тебе силу воли. Нравится идея?
Наверно, Рональд пошевелился под кроваткой, потому что Дэвис шепнула:
– Заткнись.
– Что ты сказал? – спросила Штайммель, снова повернувшись ко мне. Она остановилась. – Ты что-то сказал. Слышал его, Борис?
– Нет, доктор Штайммель.
– А я слышала. Ясно, как божий день. Ясно, как пень. Пень ты, Борис, еще хуже этой докторши, обезьянницы, Дэвис. – Штайммель засмеялась и подошла ко мне. – Скажи еще что-нибудь, чудо в перьях.
Вы ошибаетесь. Я ничего не сказал.
Она не без труда прочла записку, держа ее то поближе, то подальше, чтобы сфокусироваться. Борис у нее за спиной озирался, готовый дать деру. Я видел, что записка его нервирует.
– Не отпирайся, – огрызнулась Штайммель. – Сдался наконец. – Вдруг что-то внутри нее рванулось наружу, и она с усилием сглотнула. – Борис, – сказала она. – Я пошла в коттедж блевать. Когда вернусь, будь готов к работе. – И поплелась к себе.
