Мне понадобится много книг.
Штайммель взяла записку, прочитала и сказала:
– Я принесу тебе любые книжки, какие захочешь. Будут тебе любые книжки, и бумага, и сколько угодно разноцветных ручек.
– Вы бы, наверно, поосторожнее с ним разговаривали, – сказал Борис.
– Ты его боишься, Борис?
– Честно, доктор Штайммель, – боюсь.
– Не волнуйся, Борис. Я не оставлю тебя на растерзание коварному кровожадному карапузу.
неумеренная аллитерация есть признак косного воображения – если не хуже
Борис прочитал записку и рассмеялся.
Штайммель как раз садилась в машину.
– Что смешного?
– Ничего, – сказал Борис. – Абсолютно.
– Истина и ложь. Смысл и бессмыслица. Я и не-я. Рассудок и безрассудство. Центральность и маргинальность. Единственное, что разделяет любые из этих свойств, – проведенная линия. Но у линии нет глубины – нет глубины, а значит, это никакая не граница. Ее концы есть просто координаты в пространстве, а следовательно, что-то значат друг для друга лишь благодаря некоему ориентиру, например линии, прямой или кривой. И я знаю, что занимаю точку в пространстве «здравомыслие», поскольку вижу другую точку – «безумие» – и ориентируюсь относительно нее, и, рассматривая линию, которая сообщает им обеим смысл, я понимаю, что она не разделяет точки, но соединяет. А еще с колотящимся сердцем я понимаю, что, имея две точки и линию, могу найти другие точки, помимо «безумия», но не могу сказать, где какая, поскольку точки пространства не имеют измерений. Аналогично, оглядываясь на конечную точку «здравомыслие», я вижу, что это вовсе не конечная точка. Получается, линия идет в одну сторону позади меня и в другую сторону передо мной, и я не могу определить свое место на линии, и тогда пересекаю ее другой линией и говорю, что «безумие» – это вот там. Но откуда мне знать, что она не описала круг у меня за спиной? Откуда мне знать, не замышляет ли что-нибудь точка на линии безумия? Возможно, стоит идти вперед, чтобы она не подкралась сзади. Возможно, стоит бежать. А может быть, точка «безумие» никуда не двигалась и не собиралась. Может быть, точка «здравомыслие» меня предала. Эти две точки могут быть в сговоре. Я не параноик. Я не параноик. Я не тронусь с места. Вот и все. Я буду стоять, где стою, замерев в пространстве. – Эмиль Штайгер[139] отпил воды из сжатого в потных руках стакана. – Ты понимаешь, о чем я?
– Прекрасно понимаю, – ответил Дж. Хиллис Миллер.[140] – У меня была такая машина. Иногда, в сильный мороз, напрочь отказывалась заводиться.
– Я забыл учесть реальное и мнимое. Мертвое и живое. В скобках и вне скобок. – Штайгер заорал изо всех сил и швырнул стакан в дальнюю стену, процарапав на тисненых обоях полосы.
– Это был «мерседес», та машина.
– Скажи мне, Миллер: если все взвесить, ты думаешь, о нас кто-нибудь вспомнит?
– Держи карман.
субъективно-коллективное
Борис заехал на парковку перед коттеджем 3-А и выключил двигатель. Не успела Штайммель открыть дверь и выйти, как к нам подбежала женщина и негромко постучала в окно. Опустив стекло, Штайммель спросила:
– Кто вы?
– Я Анна Дэвис. Мы познакомились на симпозиуме пару лет назад. В Брюсселе. Я занимаюсь приматами.
– Обезьянница, – сказала Штайммель.
Слово «обезьянница» женщине, похоже, не понравилось, но она без заминки продолжила:
– Да, она самая. Не ожидала увидеть вас здесь.
– Но увидели. – Штайммель распахнула дверцу и выбралась из машины. – Борис, это обезьянница, о которой я тебе говорила. Доктор Дэвис, познакомьтесь: мой коллега, мистер Мерц.
Дэвис заглянула на заднее сиденье, где сидел я.
– Ну, рассказывайте про человеческого детеныша, – сказала она.
– Может, в другой раз, – ответила Штайммель. – Нам надо поскорее обустроиться.
– Шимпанзе, с которым я работаю, освоил американский язык жестов. – Она, отойдя в сторону, наблюдала, как Штайммель достает меня из машины, а Борис собирает сумки и папки. – Кажется, этот ребенок – африканских кровей? Вы изучаете развитие детей, причисляемых к меньшинствам?
– Не сейчас, Дэвис. Как-нибудь в другой раз.
– Ладно. Можем познакомить вашего ребенка с моим шимпиком.
flatus vocis
