Штайммель испустила короткий вопль и рявкнула на Бориса:
– Какого черта ты вытворяешь?
– Задыхаюсь, доктор Штайммель, – выдавил он.
– Ох ты господи, – сказала она. – Сядь, опусти голову между колен и дыши помедленнее.
Борис последовал ее указаниям, а докторша принялась вытираться.
– Дерьмовые же полотенца в этом мотеле, – сказала она. – Живой?
Борис кивнул.
– Что случилось?
– Этот ребенок, – произнес он и показал через дверной проем на кровать, где сидел я. – Этот ребенок.
– Что – этот ребенок?
– Этот ребенок написал мне записку.
– Написал, и что такого? Я же говорила, он умеет. А то зачем бы мы таскали за собой эту говноделку?
– Я так понял, что он знает буквы. Но он употребил слово «эметик». И весьма адекватно, смею добавить.
Штайммель, втянув воздух сквозь зубы, шагнула ко мне:
– М-да, словарный запас у сопляка охренеть. Вот чего я всю жизнь ждала в своей работе. Пиаже[131] бы уссался.
Штайммель выражалась неслабо. И я – не в ответ на ее странности, просто давно не сажали на горшок – сделал то, что делают дети.
– Чем так воняет? – спросила Штайммель. Она взглянула на Бориса. – Черт.
О Лейбнице рассказывают, что на свадьбу он никогда не дарил подарков, а предлагал невестам правила поведения и советы, причем заключающая мудрость состояла в том, чтобы, найдя мужа, женщина не бросала мыться. Он, конечно, был вольтеровским Панглоссом,[132] однако этот Лейбниц – заискивающий, оптимистичный и недалекий; более интересный Лейбниц оставался спрятан глубоко в ящиках его стола или под кроватью. Я размышлял о нем, сидя на высоком стуле, слушая рассуждения Инфлято, – и, подумал: типы вроде моего отца могут сокрушаться, что Лейбниц держал хорошие работы под кроватью. Я же считал прискорбным, что работы не остались там навсегда, в безопасности от буйствующих искателей славы, маньяков имени, приверженцев догмы. Велите своим идеям не разговаривать с посторонними. Не отпускайте свои идеи играть на улице. Не давайте своим идеям игрушки с мелкими деталями, чтоб не подавились.
Вдоль длинной подъездной аллеи росли розовые и белые олеандры; дождь, почти всю дорогу ливший как из ведра, перешел в изморось. Дворники выстукивали противную, неровную каденцию, неудобную для счета и обескураживающую, а я думал: как же далеко мой дом. Пусть я находился в том же штате, а не на другой половине земного шара – это было неважно. Важно было то, что мать не знала, где я. И отчаянно цеплялась за надежду, что я еще жив, младенец в мире плохой погоды, людей и идей. Я представлял себе, как мать рыдает, сидя на полу комнаты, где когда-то спал ее ребенок, выкрикивает в ночь что-то нечленораздельное, расстраивая сердобольных соседей и волнуя горстку далеких койотов. Инфлято, быть может, обнимает ее или стоит поодаль, прислонившись к косяку, сам чуть не плача, но не находя в себе духа, самоуверенности, непосредственности, недостаточно женственный для такой искренней реакции, и хочет помочь супруге, но теряется перед этой задачей.
Дорожка была опрятной, за ней, без сомнения, тщательно ухаживали профессионалы, приезжая раз в два дня на хлипких, обвязанных проволокой пикапах. Из-под шин седана вылетал гравий и громко бился о шасси. Нежно-розовый оштукатуренный комплекс – больница, санаторий, криминальный притон – угнездился среди пальм. Главное здание и флигели были покрыты красной черепицей, повсюду изгибы арок и балконов. Борис явно оробел, а Штайммель, вне себя от восторга, чуть ли не прыгала в кресле.
– Я зарезервировала три корпуса для работы, – сказала она. – Субъект будет спать в лаборатории. Остальные два – наша жилплощадь.
– Жутковатое место, – ответил Борис. – Все эти повороты и проселочные дороги. В жизни бы не подумал, что это здесь.
– В том-то и дело, Борис. За эту секретность я выложила все свои деньги, до последнего цента. И секрет лучше не раскрывать. Понимаешь, к чему я клоню?
– Да, доктор Штайммель.
– Это значит – никаких звонков подружке. Это значит – никаких звонков дружку. А главное – никаких звонков мамочке. – Штайммель пристально взглянула на него.
– Я понял. Я понял.
