— Пресветлый, — тихо сказал Айнагур. — Бессмертие даришь мне ты. И ты знаешь, ради любви к тебе я готов на всё…
Голос его дрогнул.
— Да, я мог бы и не спрашивать, — медленно произнёс мальчик.
Айнагуру было не по себе от его холодного, пронзительного взгляда.
— Пожалуй, любовь на сцене мне нравится больше, чем в жизни. На сцене всё не так страшно. Я не собираюсь требовать от тебя великих жертв, Айнагур. Я вовсе не хочу лишать тебя бессмертия, но если ты меня любишь, позаботься о безопасности Гинты. Кстати… Ты можешь называть меня по-прежнему — Эрин. Если тебе так больше нравится. Считай, что мой новый указ тебя не касается. Ты мой первый слуга. Я же всегда позволяю тебе больше, чем другим. А теперь иди. Я очень устал на турнире.
— Я мог бы сделать тебе массаж…
— Нет, не надо. Ступай. Я хочу побыть один.
— Доброй ночи, повелитель.
Подойдя к двери, Айнагур обернулся. Мальчик стоял у окна и смотрел ему вслед. Его узкое бледное лицо смутно белело в полумраке, напоминая карнавальную маску. В последнее время он всё чаще и чаще надевает маску, скрывая под ней настороженность и неприязнь.
«Ты тоже боишься, мой маленький бог…»
Айнагур закрыл за собой дверь и, содрогаясь от беззвучного смеха, прижался лбом к холодному резному косяку.
«Мы оба боимся… В жизни страшней, чем на сцене. И какую бы мы ни придумали игру, она кончается, и начинается жизнь. Любая игра оборачивается жизнью…»
Конец коридора тонул в мерцающем зеркальном тумане. Белые и голубые светильники в виде звёзд отражались в прозрачных стенах из лилового хальциона. И отовсюду на Айнагура смотрело жутковатое, страдальческое, исчерченное глубокими тенями лицо, чем-то похожее на маску Кин-Кина — вечного неудачника из тех спектаклей, которые бродячие актёры показывали на ярмарочных площадях Валлондола. Маленький Айнагур ещё не понимал, почему над Кин-Кином все смеются, вместо того, чтобы пожалеть его. «Это всё ненастоящее, — говорил ему дед. — Это как игра…»
«Моя игра длится уже много циклов. Божественная игра… Да, я почти бог. Я довёл свою игру до совершенства, и она стала явью. Я убежал от жизни, но она настигла меня. Я попал в свою собственную ловушку. В жизни всё по-настоящему, даже смерть. Когда-то я её боялся. Теперь я боюсь только одного — жизни без него. Сколько нам еще осталось? До конца этого цикла меньше пяти лет. Что дальше? Я не смогу снова сделать его отроком. Я не смогу снова его сделать… Его — не смогу. А других мне не надо. Меня больше никогда не создать подобие жизни. Я сошёл со сцены и вернулся в жизнь. Здесь всё страшнее… Но здесь всё по-настоящему. Жизнь прекрасна, потому что она по-настоящему страшна…»
Айнагур улыбнулся своему двойнику и двинулся по коридору. Тёмная фигура не отставала. Она бесшумно плыла в зеркальном сумраке среди разноцветных звёзд. «Мы с тобой встретимся… В Эриндорне…»
Сиф, скрестив ноги, сидел на ковре возле ложа абеллурга и помешивал деревянной палочкой дымящийся отвар. Айнагур ещё в коридоре уловил знакомый терпкий аромат.
— Всё готово, господин. Мне показалось, тебе это сегодня понадобится. Я могу идти?
Айнагур устало опустился на край расправленной постели.
— Ты слишком много обо мне знаешь, Сиф… Ты не боишься?
— Нет, господин.
— Правильно. Тебе нечего бояться. Ты здесь единственный, кто умеет быть верным.
— Я дал тебе клятву.
— С тех пор прошло почти пятьдесят лет, — усмехнулся Айнагур. — Срок немалый.
— Срок этой клятвы — моя жизнь, абеллург.
— Да, я знаю, что такое слово сантарийца. Вы умеете хранить верность. И вы умеете хранить тайны. Каждый сантариец — ходячая тайна. Проклятое племя. Проклятая страна… Он просил меня охранять эту маленькую дрянь! Готов поклясться, что он всё понял. Я её больше не трону. Да и какой смысл? Наверное, её и правда невозможно убить, эту нумаду из Ингамарны. Мне так и не удалось разворошить это колдовское гнездо… Подумать только — дочь Ранха! Это самое худшее из того, что он мне сделал. Вот так иногда… расправишься с врагом и не подозреваешь, какой он тебе припас подарочек. Я ещё радовался, что у этого молодого задиры не осталось сына. Ладно… Пусть живёт здесь, сколько хочет. Мне уже всё равно.
