Взяв его за запястье, адвокат резким движением высвободился.
— Я продолжал говорить ей о любви, а она рассказывала мне о вас, — признался он, — но вы никогда не поверите нам… Хотя, может быть, чему-то и поверите, если вам нужно будет поверить! Сейчас вашей тюрьмой стало сомнение, и никто больше ничего не может сделать для вас. Пока вы любите Лизу, это мучение никогда не кончится, оно будет сверлить вас, как бормашина.
— Заткнись! — крикнул Франк, бросившись на него.
Он схватил Гесслера за горло, не обращая внимания на крики Лизы и попытки Паоло разнять их. Когда он отпустил его, адвокат был пунцового цвета и задыхался. И все же немцу удалось улыбнуться.
— Как этой женщине удалось сделать из меня преступника? Своим телом или своей душой? И что было бы предпочтительнее для вас: что я занимался с ней любовью или что я учил ее немецкому языку? — задыхаясь, выговорил адвокат. — Подумайте хорошенько, потому что проблема заключается именно в этом, именно в этом лежит великая тайна!
Его лицо приняло нормальный цвет. Погладив себя по шее — он еще чувствовал боль — Гесслер с ненавистью смерил Франка взглядом и продолжал:
— Да, милейший, я люблю Лизу. Все, что я сделал, я сделал ради нее. Однажды днем, вы припоминаете, Лиза, мы прогуливались с вами по берегу Ауссен-Альстера. Дело было зимой, и все здания в Гамбурге были как из мрамора. Озеро уже замерзало, в его лед вмерзла барка. Вы сказали мне: «Я похожа на нее — я раздавлена отсутствием Франка. Если он вскорости не выйдет из тюрьмы, я потеряю все человеческое». Не так ли, Лиза? Это — ваши собственные слова.
Она закрыла глаза рукой.
— Мы гуляли там около часа, — продолжила Лиза. — Я как сейчас вижу белые от изморози лужайки, пустые скамейки…
Тоскливое состояние любовницы угнетало Франка.
— Боже мой, Лиза, — сказал он, — мне кажется, что я начинаю понимать. Ты больше не была влюблена в меня, ты была влюблена в мое отсутствие. Влюблена в свою тоску, в свое одиночество. Влюблена в Гамбург и, может быть, в конце концов, влюблена в Гесслера.
— Ты все разрушаешь собственными руками, Франк, — ответила она.
— Вы вместе гуляли… на берегу озера… зимой!
Снаружи до них донесся шум полицейских сирен, рев моторов, свистки. Подбежав к стеклянной двери, Фредди рискнул выглянуть на улицу.
— Если бы ты видел всю эту суматоху! — вырвалось у него. — От военной формы в глазах темно. Как в мае сорокового!
Паоло скорчил свою знаменитую гримасу.
— Признайтесь, что было бы глупо попасться за несколько минут до прихода корабля.
С яростным видом, как обвинитель, он ткнул указательным пальцем во Франка:
— Мы сидим на бочке с порохом, а ты тут выпендриваешься с Лизой. Надеюсь, что завтра, когда ты уже будешь в Дании, то, наконец, усвоишь, что ты свободен, а жизнь прекрасна!
Лиза почувствовала надежду, заключенную в этих словах, поэтому она бросилась к Франку, пытаясь защитить его, неизвестно от какой напасти.
— Он прав, Франк, ты сам увидишь…
Франк на мгновение прижал ее к своей груди.
— Все правильно, — согласился он, — Дания… Ты мне поможешь?
— Я помогу тебе, — с жаром пообещала Лиза.
— Ты думаешь, мне когда-нибудь удастся забыть эти пять лет?
— Да, Франк.
— Я говорю не о своих пяти годах, — поправил беглец, приподнимая подбородок Лизы, — а о твоих.
— Я знаю.
— Когда-нибудь я снова начну верить тебе?
Она покачала головой.
— В глубине души ты уже веришь мне, Франк!
— Ты скажешь мне: «Я никогда не спала с Гесслером», и это прозвучит так очевидно, да?
— Я никогда не спала с Гесслером, Франк!
— И ты не испытываешь никаких чувств к нему?
Она медленно, с опаской посмотрела на адвоката. Выпрямившись на стуле, сложив руки на коленях, Гесслер, казалось, ничего не слышал.
— Ничего, Франк, только глубокую признательность!
— Это также, — сказал он, — нужно будет забыть. Ну, это совсем просто.
— Я забуду!
— А немецкий? — внезапно спросил он.
— Что, немецкий?
— Ты и язык забудешь?
— Как будто никогда и не знала его, любимый.
— Ты мне клянешься?
— Клянусь тебе!
— Ты больше никогда не вспомнишь об Ауссан-Альстере, покрытом льдом?
— Никогда, — пообещала она.
Лиза как будто перешла в другое измерение. Все вернулось на круги своя, их окружал совершенно благостный мир. Несмотря на внешнюю опасность, они ощущали полнейшую безмятежность.
