Видишь ли ты воды Жёлтой Реки, падающие с Небес, неизменно спешащие в море?
Видишь ли ты, как сверкающие зеркала в доме твоём
Опечалены видом твоих белых волос?
На рассвете чёрные и блестящие, к закату стали они как снег.
Бессознательное состояние, тупое, оберегающее. Осколки сознания, отточенные лезвия. Слова стыкуются вместе, будто их нарезали ножницами от листа жести. Смутные образы, мысли. Его разум, как бабочка на ветру, не может сесть на цветок какой-нибудь одной мысли. А потом его накрывает морфин; несёт его на своей тёплой волне всё дальше и дальше в море. Прочь от скал реальности и берега, где он сел на мель.
Смотрит в небо… звёзды и лица спасателей. Его тащат по взбрыкивающим баржам, движение отдаётся в голове, проникает в неё тошнотворной воронкой. Мелькнул отдельным кадром Яобань, которого тащат рядом, привязанного к стальной раме носилок; его лицо похоже на мятую бумагу. Через лоб тянется чёрный полумесяц раны… откуда уже не идёт кровь. И всё время падает дождь. Он на языке. На глазах. Крещение пресной водой. Тянется, чтобы взять Шишку за руку, дождь капает с пальцев, но нейлоновые ремни останавливают его.
— Опустите руку, вы сами себе делаете больно.
Всё окрашено в оттенки синего. Высоко на набережной стоят машины скорой помощи, полицейские машины с крутящимися мигалками. Сирены начинают свой плач. Хлопают двери. Застёгиваются мешки для тел. Здания летят мимо в серой дымке окон Скорой помощи. Лицо спасателя, череп и натянутый холст кожи, присматривает за Яобанем. Так близко, что можно почувствовать запах его жизни. Его внимание переключается на Пиао. Жалящим уколом входит в руку игла капельницы; он вешает её над головой. Старший следователь снова вытягивает руку ко лбу Шишки. Спасатель прижимает её вниз, подтыкает под нейлоновый ремень.
— Не переживайте за него. Вы умираете… переживайте за себя. Понятно? Вы умираете.
Приёмная комната залита светом и клубящейся болью. Кровать огорожена перилами. Трубки идут в него. Трубки идут из него. Следующую комнату видно через стекло, за часами длящиеся минуты… операционную готовят в спешке. Хирург в маске ждёт… распространяя запах антисептика. Руки тянутся, ощупывают его затянутыми в латекс пальцами. Проводят по щеке, там, где было ухо. Перемещаются на спину, с нежностью любовника ощупывают живот, диафрагму. Свет падает яростными полосами, яркий, как августовский полдень в Куньмине… отбрасывает тени с острыми краями на лицо хирурга, сдвигает его черты, когда он стягивает маску. Хейвен. Наклоняется, между хриплыми вдохами шепчет в лицо Пиао слова, будто это тайны.
— Ты должен был умереть, старший следователь. Упрямая ты скотина, а? Но я тебе точно скажу… ты умираешь. Множественные внутренние повреждения, почки, печень, желудок. Сколько хаоса могут натворить две маленькие пули…
Слова замолкают на несколько секунд. Пиао молится, чтобы Хейвен заговорил снова, потому что его дыхание охлаждает горящий лоб.
— …и всё-таки из-за тебя я пропустил самолёт. Кто-то очень сильно хочет, чтобы ты остался в живых. Они настояли, чтобы тебя оперировала лучшая хирургическая бригада, какую можно нанять за деньги, и вот я здесь. Очень, очень неудобно…
Хейвен так близко, их щёки касаются. Шёпот мягок, как дуновение ветерка по верхним ветвям деревьев.
— …ну что, старший следователь, что мне теперь делать, помочь тебе выжить, или помочь умереть? Второе проще и удобнее. Если ты умрёшь, я прекрасно смогу сесть на следующий самолёт. А чтобы ты выжил, многое придётся латать… а значит, я могу пропустить и завтрашний самолёт. Что делать, что делать? Может, чуток и того и другого?
Он поворачивает лицо, на нём сияют отблески света. Он снова смотрит на Пиао, язык водит по внутренней стороне щеки. Глаза синие, как у школьника, сжимающего пакет с конфетами.
