Он стоял перед топкой. Как ни был запущен остальной дом, Кенникот всегда заботился о том, чтобы в этом подвале, составлявшем основу здания, было свободно и чисто. Квадратные столбы были оштукатурены, ящики для угля, для картофеля и для дров отлично устроены. Отблеск из топки падал на гладкий серый цементный пол к ногам Кенникота. Он тихонько насвистывал, глядя на печь глазами, видевшими в черном чудовище символ домашнего уюта и привычной рутины, к которым он теперь возвратился. Его скитания окончились, его долг полюбоваться «видами», и «достопримечательностями» был достойно исполнен. Не замечая вошедшей Кэрол, он наклонился и уставился на синие огоньки, плясавшие среди углей. Потом быстро закрыл дверцу и взмахнул правой рукой — просто от удовольствия.
Увидев жену, он воскликнул:
— А, женушка, иди сюда! Чертовски хорошо дома, а?
— Да, — солгала она и с трепетом подумала: «Не теперь. Сейчас я не в силах объясняться. Он так добр ко мне. Он верит мне. А я собираюсь разбить его сердце».
Она улыбнулась ему. Блюдя священную чистоту его подвала, она бросила в мусорный ящик пустой пузырек из-под синьки. «Только ребенок и удерживает меня, — размышляла она. — Если бы Хью умер…» В ужасе она помчалась наверх и удостоверилась, что за эти четыре минуты с Хью ничего не случилось.
Она заметила карандашную пометку на подоконнике. Она сделала ее как-то в сентябре, когда собиралась на пикник с Ферн Маллинз и Эриком. Они с Ферн тогда дурачились и хохотали, выдумывая всевозможные увеселения на всю предстоящую зиму. Кэрол взглянула через улицу на окно комнаты, где жила Ферн. Серый лоскут занавески прикрывал тихое окно.
Она старалась придумать, кому бы позвонить по телефону. Не нашлось никого.
Вечером пришли Кларки и заставили ее описывать им миссии. Десятки раз они повторяли ей, как они рады, что она опять с ними.
«Приятно, когда люди к тебе расположены, — думала она. — Это притупляет тоску. Но… Ах, неужели вся жизнь состоит из неразрешимых но?..»
I
Кэрол старалась быть довольной — что уже само по себе несовместимо. Весь апрель она с невероятным усердием занималась уборкой дома. Связала свитер для Хью. Прилежно работала в Красном Кресте. Молчала, когда Вайда неистово ораторствовала о том, что, хотя Америка, как и прежде, ненавидит войну, тем не менее нужно вторгнуться в Германию и стереть с лица земли всех немцев, так как доказано, что в немецкой армии нет ни одного солдата, который не распинал бы пленных и не отрубал руки младенцам.
Кэрол была добровольной сиделкой при миссис Чэмп Перри, когда та вдруг слегла с воспалением легких и вскоре умерла.
В похоронной процессии участвовали все одиннадцать человек ветеранов гражданской войны и пионеров-старики и старухи, немощные и слабые, которые несколько десятилетий назад были в этих диких местах лихими молодцами и румяными красотками и скакали на мустангах по густой, волнующейся под ветром траве прерии. Они ковыляли за оркестром, составленным из местных дельцов и школьников, которые шли вразброд, без форменной одежды, без дирижера, и пытались исполнять на ходу траурный марш Шопена, — толпа плохо одетых людей с печальными глазами, шлепавших по талому снегу под сбивающиеся звуки скорбной музыки.
Чэмп сразу совсем сдал. Ревматизм стал еще сильнее мучить его. В комнатах над лавкой царила тишина. Он больше не мог исполнять обязанности скупщика зерна при элеваторе. Привозившие пшеницу фермеры жаловались, что Чэмп не видит делений на весах и все время словно высматривает кого-то в темноте закромов. Часто видели, как он крался проулками, разговаривал сам с собой и, чтобы уйти от взоров посторонних, скрывался на кладбище. Раз Кэрол пошла за ним и увидела, что этот грубый, пропитанный табаком, недалекий старик лежал ничком на снегу могилы, раскинув большие руки, будто пытаясь защитить от холода ту, которую он заботливо укрывал на ночь шестьдесят лет подряд и которая теперь осталась совсем одна.
Компания, которой принадлежал элеватор, уволила Чэмпа. Компания, как объяснил Кэрол ее председатель Эзра Стоубоди, не имела средств для содержания пенсионеров.
