Гиршуни - страница 42

Так или иначе, но он нашел, а я… я воспользовалась. Но в этом ведь нет ничего плохого, правда? В конце концов, это был его свободный выбор — рассказывать мне о правильных вещах. Не мог же он врать лишь для того, чтобы скрыть эту премудрость! Тем более что я, по его же словам, была чрезвычайно способной ученицей.

— Ты удивительно подходишь миру, — говорил Че, блестя своими очками. — Ты такая же красивая и соразмерная, как он. Вы просто созданы друг для друга.

— Ага, — смеялась я. — Когда вырасту, выйду за него замуж.

Уши у него вспыхивали, как неоновая реклама на универмаге. Че вообще очень болезненно воспринимал любые разговоры о моем будущем или о моих отношениях с мальчиками. Не знаю, на что он рассчитывал, с его-то внешностью. То есть знаю, но… Но в конце концов, всему есть предел. Дружба дружбой, а любовь… Нужно сказать, что у меня никогда не было недостатка в поклонниках, никогда. Я ухитрялась скрывать их существование от Че лет примерно до девятнадцати. Да, до девятнадцати. А потом рано утром он спускался по лестнице и увидел, как я расстаюсь у двери со своим тогдашним кавалером — родители уехали на дачу, ну и… Мы были так поглощены прощальным поцелуем, что не услышали шагов: Че всегда ходил тихо-тихо, словно боялся нарушить равновесие мироздания. Поэтому я не смогла рассмотреть выражение его лица. Наверное, это к лучшему — одним ужасным воспоминанием меньше. Достаточно того, что у меня в памяти остался его затылок с едва намечавшейся плешью — он начал лысеть очень рано. Больше мы не встречались.

Машенька, а календарь? Вы обещали рассказать про календарь.

Ах, да, милая Антиопа, я и забыла. Этому календарю меня научил тоже Че. Он говорил, что мой день рождения приходится на день счастья. Знаете, такого полного, ничем не замутненного, когда все сияет — и внутри, и снаружи. У Вас ведь бывает такое, правда? Ну, вот, например, если Вы с любимым. У Вас ведь, наверное, есть любимый?

Вы меня извините, но я на такие вопросы отвечать не намерена. Кому какое дело — есть у меня любимый или нет?

У ей дуло ат пулимета — любимай, пардон май френч. Вы, Машинька, ваще — нашли с кем а люпви расгаваревать. Ана ж сапок салдаццкий, а ни деффка. Лутше мне атветте: и скока вам гатков па этаму вашиму калиндарю?

Господин Жуглан, я бы очень просила Вас воздержаться от грубостей в моем блоге. А лет мне сильно за двести. Точного числа я не помню.

Гы… стараваты вы, душинька, стараваты…[2]

Господин Мужлан, будьте любезны заткнуться, а то я рассержусь. Машенька, ну зачем Вы позволяете ему хамить? Впрочем, это вопрос риторический. А вот конкретный: отчего это Вы с Вашим Че решили, что мир непременно прекрасен и соразмерен? Знаю, знаю: Вы сейчас ответите, что нужно слегка наклонить голову и прислушаться. Но что если я и голову наклонила, и прислушалась, а вот ответ получила прямо противоположный?

Я не решила, дорогая Милонгера, я это увидела — причем именно таким образом, как Вы и предположили: наклонила голову и прислушалась. Не знаю, почему у Вас так не выходит или получается другой ответ. Возможно, Вам что-то мешает. Только не надо отчаиваться, ладно? Когда-нибудь Вы непременно это услышите, я нисколько не сомневаюсь. Непременно.

Обычно я меняю милонги как можно чаще. Надоедают одни и те же лица, одни и те же взгляды, одни и те же речи: произнесенные вслух или только намеченные приоткрытым ртом, услужливо примолкшим дыханием, дрогнувшими губами, слюной, блеснувшей на уже готовом развязаться языке, — речи, еще не высказанные, но такие заранее известные, скучные до выворота скул и заворота кишок… зачем, зачем? Зачем вы это говорите, для чего вам необходимо постоянно выбрасывать в пространство ничего не значащие слова, этот мусор, эти миазмы? Неужели вы так боитесь жить? Боитесь настолько, что любая ясность, любая тишина, любая пауза воспринимаются вами не как возможность оглянуться, наконец, вокруг и хоть что-то, наконец, рассмотреть, а как угроза, как что-то ужасное, что-то такое, с чем невозможно справиться, от чего и убежать нельзя, а потому непременно нужно окружить себя чернильной завесой, как осьминог, или колючками, как кактус, или вонью, как скунс, или словами, как вы? Неужели вы сами не видите, какие вы при этом жалкие и мерзкие — все вы?