– Ну, это уж ты хватил!
– Совсем наоборот – любые слова тут слабы. Посмотрели бы вы на него под конец! Я никогда не видел, чтобы человек был так страшен в гневе, так мгновенно вспыхивал и в то же время так мастерски владел собой. Я думал, что он, при его-то комплекции, побагровеет, пойдет пятнами, задохнется, взмокнет от злости. Ничуть не бывало: его ярость столь же испепеляющая, сколь и холодная. Каким голосом он приказал мне выйти вон! В моих кошмарах так говорили китайские императоры, приказывая немедленно отрубить пленнику голову.
– Что ж, он дал тебе шанс проявить героизм.
– Да ну? Я никогда в жизни не чувствовал себя таким ничтожеством.
Он залпом допил «Порто-флип» и разрыдался.
– Брось, ты же журналист, подумаешь, выставили идиотом, в первый раз, что ли?
– Да поливали-то меня и похлеще. Но это – его тон, лицо, лоснящееся, ледяное… это было очень убедительно!
– Дашь послушать запись?
В наступившей благоговейной тишине диктофон выдал отчет о происшедшем – правдивый, но, естественно, не полный, ибо картине недоставало невозмутимого пухлого лица, сумрака, больших вялых рук, неподвижности – всего того, от чего беднягу прошиб вонючий пот. Прослушав запись до конца, его коллеги, движимые свойственным человеку чувством стаи, не замедлили принять сторону писателя, восхититься им, и каждый счел своим долгом отпустить шпильку в адрес жертвы:
– Ну знаешь, старина, ты сам нарвался! Говорил с ним о литературе цитатами из школьного учебника! Я очень хорошо его понимаю.
– Зачем тебе понадобилось отождествлять автора с одним из его героев? Это такой примитив!
– А вопросы на тему биографии – кому это сейчас интересно? Ты что, не читал Пруста «Против Сент-Бёва»?
– Какая глупость – ляпнуть, что тебе не в новинку интервьюировать писателя!
– Какая бестактность сказать: «Не так уж вы уродливы»! Где ты воспитывался, старик?
– А метафора-то, метафора! Он тебя сделал как пацана! Не в обиду будь сказано, ты это заслужил.
– Это же надо – толковать об абсурде гению масштаба Таха! Так облажаться!
– Что и говорить, интервью ты завалил, но одно ясно: это потрясающий человек! Как умен!
– Как красноречив!
– Какая тонкая штучка этот толстяк!
– Как умеет припечатать одним словом!
– Вы хотя бы признаете, что он зол? – вскричал несчастный, цепляясь за этот тезис как за последнюю соломинку.
– Я бы на его месте был злее.
– По мне, так он беседовал с тобой вполне добродушно.
– Даже шутил. Когда ты, уж прости, свалял дурака, заявив, будто его понимаешь, он мог выдать тебе по первое число – и был бы прав. Он же ответил с юмором – и с подтекстом, которого ты, олух, похоже, не просек.
– Margaritas ante porcos[1].
В общем, беднягу совсем заклевали. Ему только и оставалось, что заказать еще тройной «Порто-флип».
Претекстат Тах, со своей стороны, предпочитал коктейль «Александр». Пил он мало, но, уж если возникало желание принять на грудь, ничего, кроме «Александра», не признавал. Он смешивал коктейль сам, не доверяя ничьим пропорциям. Этот принципиальный пузан имел обыкновение повторять, выпуская пар, поговорку собственного сочинения: «Чем жиже „Александр“, тем чернее душа».
Если применить эту истину к самому Таху, с неизбежностью напрашивался вывод, что душа у него белоснежная. Один глоток его «Александра» свалил бы с ног даже чемпиона по поглощению сырых яиц и сгущенного молока с сахаром. Писатель же хлестал свою смесь стаканами, даже не морщась. Гравелену, взиравшему на него с восхищением, он однажды сказал:
– Я – Митридат «Александра».
– Но вправе ли мы называть это «Александром»? – усомнился Эрнест.
– Это квинтэссенция «Александра», а сброду дано отведать лишь жалкий его раствор.
К таким царственным сентенциям и добавить-то нечего.
– Господин Тах, прежде всего я хочу от лица всего цеха принести извинения за вчерашнее.
– А что было вчера?
– Ну, я об этом журналисте, что опозорил нас всех, докучая вам глупыми вопросами.
– А как же, помню. Очень славный мальчуган. Когда я увижу его снова?
– Никогда, не волнуйтесь. Если вас это может порадовать, он сегодня тяжко хворает.
– Бедный мальчик! А что с ним?
