– Надеюсь, вы понимаете, что кто-то может с вами не согласиться?
– «Понимаю» – не совсем уместное слово. Я не желаю понимать того, что является для меня личным оскорблением. Какие же доводы, кроме криводушия, вы можете привести против моих?
– Довод первый – мои вкусы. Я вовсе не нахожу женщин безобразными.
– Сочувствую, вкусы у вас извращенные.
– Женская грудь – это же красиво.
– Вы сами не понимаете, что сморозили. На глянцевой бумаге иллюстрированных журналов и то эти самочьи выпуклости смотрятся на грани приличий. Что же говорить о вымени, которое и показать-то зазорно, а ведь именно таковы груди у подавляющего большинства женщин? Фу!
– Это ваши вкусы. Кто-то может их не разделять.
– О да, можно и ветчину в мясной лавке находить красивой, никто не запрещает.
– Это разные вещи.
– Женское тело – то же мерзкое мясо. Иногда формы особенно безобразных женщин сравнивают с окороками, так я вам скажу, что все женщины – окорока, и только.
– Позвольте мне в таком случае спросить, а кто же вы?
– Гора сала. Разве не видно?
– А мужчин, стало быть, вы находите красивыми?
– Я этого не говорил. Мужчины обладают менее отталкивающей внешностью, чем женщины. Но это не значит, что они красивы.
– То есть красивых людей нет?
– Почему же, есть. Дети бывают красивы. Увы, недолго.
– Значит, детство вы считаете благословенным возрастом?
– Вы хоть слышали, что сейчас сказали? «Детство – благословенный возраст»!
– Это общее место, но это правда, разве нет?
– Конечно правда, осел! Но к чему говорить ее вслух? Все и так это знают.
– Я вижу, господин Тах, что вы – глубоко разочарованный человек.
– Вы только сейчас это поняли? Отдохните, юноша, такая напряженная работа мозга утомляет.
– Что же вас так сильно разочаровало?
– Все. Мир скверно устроен, вернее сказать, скверно устроена жизнь. Криводушие нашего времени еще и в том, что принято провозглашать обратное. Нет, вы слышите этот дружный восторженный визг: «Жизнь прекра-а-асна! Мы любим жизнь!» Я готов лезть на стенку от таких глупостей.
– Эти глупости, может быть, говорятся от души.
– Я тоже так думаю, и это еще хуже: значит, криводушие проникло всюду и люди верят в этот вздор. У них дерьмовая жизнь, дерьмовая работа, они живут в кошмарных дырах с отвратительными спутниками и пали так низко, что зовут это счастьем.
– За них можно только порадоваться, если они счастливы!
– Действительно, за них можно порадоваться.
– А для вас, господин Тах, – что для вас счастье?
– Небытие. Но у меня есть покой, это уже кое-что, – вернее сказать, был покой.
– И вы никогда не были счастливы?
Молчание.
– Надо ли понимать, что вы были когда-то счастливы?.. Надо ли понимать, что вы никогда не были счастливы?
– Помолчите, я думаю. Нет, я никогда не был счастлив.
– Это ужасно.
– Дать вам носовой платок?
– Даже когда были ребенком?
– Я никогда не был ребенком.
– Что вы хотите этим сказать?
– То, что сказал.
– Но вы же были когда-то маленьким?
– Маленьким – да, но ребенком не был. Я уже тогда был Претекстатом Тахом.
– В самом деле, о вашем детстве ничего не известно. Все ваши биографии о нем умалчивают.
– Естественно, потому что у меня не было детства.
– Но родители же у вас были.
– Гениальные догадки осеняют вас одна за другой, юноша.
– Чем занимались ваши родители?
– Ничем.
– Как это?
– Рантье. Состояние сколотили мои далекие предки.
– А еще потомки, кроме вас, были?
– Вы, случайно, не из налоговой инспекции?
– Нет, я только хотел узнать…
– Не суйтесь не в свое дело.
– Профессия журналиста, господин Тах, в том и состоит, чтобы соваться в чужие дела.
– Смените профессию.
– Ни за что. Я люблю свою работу.
– Бедный мальчик.
– Я задам вопрос иначе: расскажите мне о том периоде вашей жизни, когда вы были наиболее счастливы.
Молчание.
– Может быть, сформулировать вопрос по-другому?
– Вы меня что, за дурака принимаете? Что за игру вы затеяли? «Черный с белым не берите, да и нет не говорите» – так, что ли?
– Успокойтесь, я просто как могу делаю свою работу.
– Ну а я как могу делаю свою.
– Значит, для вас работа писателя – не отвечать на вопросы?
– Вот именно.
– А Сартр?
– Что – Сартр?
– Он-то ведь отвечал на вопросы.
