— Что-то вы вдруг так высоко воспарили.
— Неужели вы не понимаете, что истинная любовь не знает критериев?
— Нет.
— Как жаль, Нина, и все же я вас люблю, со всею тайной, что кроется в этом глаголе.
— Постойте, я поняла! Вы ищете достойный финал к роману, да?
— Если бы вы знали, до чего мне этот роман стал безразличен в последние минуты!
— Не верю. Эта незавершенность не дает вам покоя. Вы были убиты, узнав, что между вами и мной нет никакой связи, вот и сочинили ее сами на скорую руку, выдумав какую-то внезапную любовь. Вам так невыносимо отсутствие значимости, что вы способны на самую чудовищную ложь, лишь бы притянуть за уши глубокий смысл там, где его нет и быть не может.
— Какое заблуждение, Нина! Любовь вообще не имеет смысла, именно поэтому она священна.
— Нет уж, на ваши словеса я не куплюсь. Вы никого не любите, кроме мертвой Леопольдины. И не стыдно вам предавать единственную любовь вашей жизни, держа передо мной эти заведомо лживые речи?
— Я вовсе не предаю ее, наоборот. Своей любовью к вам я доказываю, что Леопольдина научила меня любить.
— Софизм.
— Это был бы софизм, если бы любовь не была подвластна иным законам, чуждым законам логики.
— Послушайте, господин Тах, пишите всю эту чушь в своем романе, забавляйтесь на здоровье, а я вам не подопытная свинка.
— Нина, я вовсе не забавляюсь. Любовь существует не для забавы. Любовь — чтобы любить, и только.
— Как вдохновляюще.
— Да-да. Если бы вы могли постичь смысл этого глагола, вы вдохновились бы, Нина, как вдохновлен сейчас я.
— Оставьте ваше вдохновение при себе, прошу вас. И перестаньте называть меня Ниной, иначе я за себя не отвечаю.
— Не отвечайте за себя, Нина. Позвольте только любить вас, если вы сами не способны полюбить меня в ответ.
— Полюбить? Вас? Только этого не хватало. До какого надо дойти извращения, чтобы любить вас!
— Дойдите до извращения, Нина, вы так меня осчастливите.
— Я бы себе не простила, если бы осчастливила вас. Меньше всех людей на земле вы достойны счастья.
— Не могу с вами согласиться.
— Естественно.
— Я безобразен, я зол и подл, я, может быть, самый гадкий человек на свете, и все же у меня есть одно редкое достоинство, столь драгоценное, что за одно это я достоин любви и счастья.
— Постойте, я угадаю: скромность?
— Нет. Я сам назову мое достоинство: я умею любить.
— И за этот высший дар я должна омыть слезами ваши ноги и сказать: «Претекстат, я люблю вас»?
— Повторите еще раз мое имя, это так приятно.
— Замолчите, а то меня стошнит.
— Вы чудо, Нина. Вы необыкновенная: огненный темперамент и твердый характер, пламя и лед. Вы горды и бесстрашны. У вас есть все, чтобы быть несравненной любовницей, — если бы только вы вдобавок умели любить.
— Хочу предупредить вас сразу, что если вы принимаете меня за реинкарнацию Леопольдины, вы глубоко заблуждаетесь. У меня нет ничего общего с той восторженной девочкой.
— Я это знаю. Вам незнаком восторг, Нина?
— Это совершенно неуместный вопрос.
— Я тоже так думаю. В этой истории все неуместно, и в первую очередь моя любовь к вам. Поэтому ответьте на мой вопрос, вовсе не предполагающий того, о чем вы подумали: знаком ли вам восторг, Нина?
— Не знаю. Но знаю точно, что в данный момент я восторга не испытываю.
— Вы не знаете любви, вы не знаете восторга — вы вообще ничего не знаете. Нина, детка, как вы можете дорожить жизнью, если даже не знаете, что такое жить?
— Зачем вы мне все это говорите? Чтобы я покорно дала себя убить?
— Я не убью вас, Нина. Я хотел это сделать, не скрою, но после того, как я пресмыкался, это желание меня покинуло.
— Ох, я умру от смеха. Вы всерьез думали, что сможете убить меня, вы, немощный старикашка? Нет, вы даже не гадки, вы, в сущности, просто глупы.
— От любви глупеют, Нина, это общеизвестно.
— Ради бога, не говорите больше о любви, я чувствую, что способна убить.
— Неужели? Но именно так все и начинается, Нина.
— Что — все?
— Любовь. Так, значит, я пробудил вас к этому восторгу? Я несказанно горд, Нина. Желание убить умерло во мне — и тут же возродилось в вас. Вы только сейчас начинаете жить — вы это сознаете?
— Я сознаю, что вы довели меня до белого каления.
