— Так вам теперь стыдно?
— И да, и нет.
— Черт побери! Вы и вправду хотите еще попресмыкаться?
— Подождите, я вам объясню. Да, мне стыдно, что я подверг этому Леопольдину. С другой стороны, мне хочется верить или, по крайней мере, надеяться, что для нее было сделано исключение. Дело в том, что я всматривался в ее лицо во время ее короткой агонии и не заметил на нем и тени страха.
— Вот это мне нравится: вы тешите себя иллюзиями, чтобы успокоить свою совесть.
— Плевать мне на совесть. Тут стоит вопрос иного, высшего уровня.
— Бог мой!
— Вы сами произнесли это слово: да, быть может, Бог дарует редким, исключительным существам расставание с жизнью без мук и страха, восторг счастливой смерти. Я думаю, это чудо и познала Леопольдина.
— Послушайте, ваша история и без того достаточно гнусная — вы хотите вдобавок сделать ее смешной, приплетая Бога, восторг и какие-то чудеса? Уж не думаете ли вы, что совершили некое мистическое убийство?
— Я в этом уверен.
— Вы законченный псих. Вашей больной голове невдомек, что такое убийство без всякой мистики? Знаете, что происходит со свежим трупом сразу после смерти? Мочеиспускание, да-да, и опорожнение прямой кишки.
— Вы омерзительны. Прекратите ломать комедию, мне от вас тошно.
— Ах, вам от меня тошно? Убивать людей — это ничего, зато мысль, что ваши жертвы писают и какают, вам невыносима, да? Верно, мутная вода была в вашем озере, если, нырнув за телом кузины, вы не увидели, как всплывает содержимое ее кишечника.
— Замолчите, ради бога, сжальтесь!
— Сжалиться? Над кем? Над убийцей, который зажимает нос от естественных последствий своего преступления?
— Я клянусь вам, клянусь, что все было не так, как вы говорите!
— Да ну? У Леопольдины не было мочевого пузыря и кишок?
— Были, но… все было не так, как вы говорите.
— Скажите лучше, что эта мысль вам претит.
— Да, эта мысль мне претит, но все было не так, как вы говорите.
— Вы будете повторять одно и то же до конца своих дней? Лучше объясните толком.
— Увы, я не могу толком объяснить мою убежденность, но я точно знаю, что все было не так, как вы говорите.
— Знаете, как называется такого рода убежденность? Самовнушением, вот как.
— Мадемуазель, так мы с вами никогда не поймем друг друга; вы позволите мне рассмотреть вопрос под другим углом?
— Вы уверены, что есть другой угол?
— Имею наивность так думать.
— Ладно, валяйте, если на то пошло.
— Мадемуазель, вы когда-нибудь любили?
— Ну, дальше ехать некуда! Это что — рубрика «Сердечная почта»?
— Нет, мадемуазель. Если бы вы любили хоть раз, вы знали бы, что это совсем другое дело. Бедная, бедная Нина, вы никогда не любили!
— Вот только не надо со мной сюсюкать! И потом, не называйте меня Ниной, мне от этого не по себе.
— Почему?
— Не знаю. Слышать свое имя в устах убийцы, вдобавок похожего на свинью, — в этом есть что-то гадкое.
— Жаль. А мне так хочется называть вас Ниной. Чего вы боитесь, Нина?
— Ничего я не боюсь. Вы мне просто противны. И не называйте меня Ниной.
— Как жаль. Мне просто необходимо называть вас по имени.
— Почему?
— Бедняжечка вы моя — взрослая, тертая, а в некоторых вещах — сущее дитя новорожденное. Вы не знаете, что это значит, когда хочется называть кого-то по имени? Думаете, весь род человеческий вызывает у меня такое желание? Нет, детка. Если чье-то имя просится на язык из глубины души, значит, этого человека любишь.
— …?
— Да, Нина. Я люблю вас, Нина.
— Может, хватит пороть чепуху?
— Это правда, Нина. Во мне шевельнулось предчувствие некоторое время назад, потом я решил было, что ошибся, но нет, я не ошибся. Это я и хотел вам сказать, когда умирал. Наверно, я не смогу больше жить без вас, Нина. Я вас люблю.
— Очнитесь, не сходите с ума.
— Я никогда не был так разумен.
— Вам это не к лицу.
— Не важно. Каков я — это больше не имеет значения, я весь ваш.
— Перестаньте блажить, господин Тах. Вы меня вовсе не любите, и я это знаю. Во мне нет ничего, что могло бы вам понравиться.
— Я тоже так думал, Нина, но моя любовь выше всего этого.
— Ради бога, не говорите, что вы полюбили меня за мою душу, а то я умру от смеха.
— Нет, моя любовь еще выше.
