— Вы злоупотребляете фигурами стиля, не довольно ли?
— Так ведь речь идет именно о фигурах стиля! Вы что, забыли, что отняли у меня лучшее? Вот что я вам скажу, мадемуазель: это не я убийца, а вы!
— Что, простите?
— Вы прекрасно слышали. Убийца — вы, и убили вы двоих. Пока Леопольдина жила в моих воспоминаниях, ее смерть была чистой абстракцией. Но вы убили память о ней, сунув свой длинный нос в мое прошлое, вы, поганая ищейка, и, убив эту память, убили и то немногое, что оставалось от меня!
— Софизм.
— Вы знали бы, что это не софизм, если бы имели хоть мало-мальское представление о том, что такое любовь. Но откуда — вам и слово это непонятно! Более чуждого любви человека, чем вы, я в жизни не встречал.
— Если любовь такова, как вы говорите, слава богу, что я ее не знаю.
— Решительно, вы ничего не вынесли из нашего разговора.
— Интересно, что я должна была из него вынести? Как душить людей?
— Я пытался втолковать вам, что, задушив Леопольдину, уберег ее от единственной истинной смерти, которой имя — забвение. Вы видите во мне убийцу, а между тем я — один из немногих, кто никого на своем веку не убил. Посмотрите вокруг, посмотрите на себя: мир полон убийц — людей, позволяющих себе забывать тех, кого они будто бы любили. Забыть кого-то — вы когда-нибудь задумывались о том, что это значит? Забвение — безбрежный океан, воды которого бороздит один-единственный корабль — память. У подавляющего большинства людей это утлое суденышко, то и дело дающее течь, а правит им капитан без души и совести, помешанный на экономии. Знаете ли вы, что означает это гнусное слово? Ежедневно, ежечасно избавляется он от лишних, по его мнению, пассажиров. А знаете, кто эти лишние? Негодяи, зануды, дураки? Ничего подобного: за борт выбрасывают тех, кто больше не нужен, — тех, кем уже попользовались сполна. Они отдали нам лучшее, что у них было, — что с них еще взять? Так и нечего им зря занимать место, за борт, за борт без жалости — оп-ля! — и их поглощает беспощадная пучина. Вот, мадемуазель, как осуществляется в полной безнаказанности самое обыденное из убийств. Я ни разу в жизни не пошел на подобное изуверство — и меня-то, невинного, вы обвиняете во имя того, что люди зовут правосудием и что на самом деле является удобной ширмой для доносительства.
— Кто говорит о доносительстве? Я вовсе не собираюсь на вас доносить.
— Неужели? Тогда вы еще хуже, чем я думал. Обычно ищейки, копаясь в чужом грязном белье, хотя бы приличия ради прикрываются благой целью. Для вас же это копание самоценно, вам просто нравится вонять. Вы уйдете отсюда, потирая руки, с мыслью, что ваш день не пропал даром, раз удалось-таки отравить жизнь ближнему. У вас замечательная профессия, мадемуазель.
— Если я правильно понимаю, вы бы предпочли, чтобы я свидетельствовала против вас в суде?
— Ну конечно. Вы подумали, каково мне будет, если вы на меня не донесете, если оставите меня, одинокого и опустошенного, доживать свои дни в этой дыре? На суде я бы хоть развлекся.
— Прошу прощения, господин Тах, вы можете донести на себя сами. На меня не рассчитывайте.
— Мадемуазель выше этого, не так ли? Вы из худшей человеческой породы, из той, что предпочитает гадить, а не рушить. Можете вы мне объяснить, о чем вы думали, когда решили явиться сюда и терзать меня? Какой самоцельно гнусный инстинкт толкнул вас на это?
— Вы это знаете с самого начала, любезный господин Тах, — разве вы забыли ставку нашего пари? Я хотела, чтобы вы ползали передо мной на брюхе. После всего, что вы мне наговорили, я хочу этого еще больше. Ну же, пресмыкайтесь, вы проиграли.
— Проиграл, да, и все же предпочитаю мою участь вашей.
— Я рада за вас. Пресмыкайтесь.
— Это женское тщеславие в вас говорит?
— Это жажда мести. Пресмыкайтесь.
— Вы так ничего и не поняли.
— У нас с вами разные критерии — это я прекрасно поняла. Я рассматриваю жизнь как самый драгоценный дар, и никакие ваши словеса меня не переубедят. Если бы не вы, Леопольдина прожила бы жизнь, со всеми ее мерзостями, согласна, но и со всеми ее радостями. Добавить к этому нечего. Пресмыкайтесь.
