— Не кажется ли вам, что всякий человек, осознанно или нет, смотрит на все другими глазами, прочитав ту или иную книгу?
— О нет! Только сливки читательской массы на это способны. Остальные продолжают видеть мир, оставаясь в первозданной серости. Заметьте, я говорю только о читателях, которые сами по себе редкость. Большинство людей вообще не читают. По этому поводу хорошо сказал один умный человек, запамятовал, как его звали: «В сущности, люди не читают, а если и читают, то не понимают, а если и понимают, то забывают». В самую точку, вы не находите?
— В таком случае участь писателя трагична?
— Если и трагична, то причина, конечно же, в другом. Это же большое благо, если вас не читают. Можно многое себе позволить.
— Но все-таки, поначалу вас наверняка кто-то читал, иначе бы вы не прославились.
— Поначалу может быть, совсем чуть-чуть.
— Мы вновь вернулись к моему первому вопросу: откуда такой оглушительный успех? В чем ваш дебют отвечал читательским чаяниям?
— Не знаю. Я начинал в тридцатые годы. Телевидение еще не появилось, надо же было людям чем-то себя занять.
— Да, но почему вы, а не какой-нибудь другой автор?
— Вообще-то настоящий успех пришел ко мне после войны. Забавно, правда, ведь я не принимал в этой потехе никакого участия: я тогда уже почти не мог ходить, и вообще меня комиссовали по ожирению десятью годами раньше. В сорок пятом было положено начало великому искуплению грехов: люди поняли умом или почувствовали нутром, что им есть в чем себя упрекнуть. Вот тут-то им и попались мои романы, хлесткие, как площадная брань, полные грязи, — и они сочли это карой, соразмерной глубине их низости.
— Так и было?
— Могло быть. А могло быть и иначе. Но — «vox populi vox Dei».[4] А потом, очень скоро меня перестали читать. Как и Селина, кстати: Селин, по всей вероятности, наименее читаемый писатель. Разница в том, что меня не читали с полным на то основанием, а его без такового.
— Вы часто упоминаете Селина.
— Я люблю литературу. Вас это удивляет?
— Из него вы, я полагаю, не выжимаете воду?
— Нет. Это он из меня выжимает. До сих пор.
— Вы с ним встречались?
— Нет, берите выше: я его читал.
— А он читал вас?
— Наверняка. Я часто чувствовал это, читая его.
— Вы хотите сказать, что оказали влияние на Селина?
— Меньше, чем он на меня, но все же.
— А на кого еще вы оказали влияние?
— Да ни на кого, потому что больше меня никто не читал. В общем, благодаря Селину я могу сказать, что меня читали — по-настоящему читали — хотя бы один раз.
— Вот видите, вам хочется, чтобы вас читали.
— Только он один, только он. На остальных мне плевать.
— А вы встречались с другими писателями?
— Нет, ни с кем я не встречался и никто не встречался со мной. У меня вообще мало знакомых: помимо Гравелена разве что мясник, молочник, бакалейщик да продавец из табачной лавки. Я не люблю общаться с людьми. И живу-то один не столько из любви к уединению, сколько из ненависти к роду человеческому. Можете написать в вашей газетенке, что я законченный мизантроп.
— Почему же вы мизантроп?
— Вы, полагаю, не читали «Гадких людей»?
— Нет.
— Ну разумеется. Если бы читали, знали бы, почему. Ненавидеть людей есть тысяча причин. Лично для меня главная — это их криводушие: тут они неисправимы. Это криводушие, кстати, сегодня как никогда в чести. Я пережил разные времена, сами понимаете, и могу вас заверить, ни одно не было мне так ненавистно, как нынешнее. Криводушная эра в полном смысле слова. Криводушие — оно ведь куда страшнее вероломства, двуличия, подлости. Кривить душой — значит лгать в первую очередь себе самому, и даже не ради успокоения совести, а ублажая свою натуру красивыми словечками вроде «стыда» и «собственного достоинства». Это значит лгать и другим тоже, но добро бы ложью честной и злонамеренной, из корысти, так нет — сами-то чистенькие, и ложь лицемерная, мелкая, ее выдают с улыбочкой, как будто вам это должно доставить удовольствие.
— Хотелось бы пример.
— Да возьмите хотя бы сегодняшнее положение женщины.
— Как? Неужели вы феминист?
— Феминист, я? Да я ненавижу женщин еще пуще, чем мужчин.
