Солнечные лучи пробивались сквозь узкое оконце и словно звенели, напоминая о радости жизни за толстыми степами дворца, — так на бесконечной глади океана проглядывают кое-где верхушки коралловых рифов, будто тянущихся из мрака глубин к свету. Лучи прорезали серые струи ароматических курений, и Нилуфар хотелось в злобной ярости растоптать эти дымки […] причиной царившей в доме печали.
Полулежа на постели, египтянка грустно размышляла о своей судьбе. Она чувствовала себя, как лотос, охваченный ночным холодом, — его сочным лепесткам нужно жаркое солнце, чтобы в них снова заструились соки, чтобы цветок мог гордо распрямиться.
Нилуфар обвела взором стены покоев, потянулась всем своим гибким, как у змеи, телом — от него еще исходил аромат ночи, проведенной в любви, — и снова задумалась. Неужели все было обманом?. Сладкая боль, причиняемая острой иглой любви, пронизывала все тело, рождая в нем жгучее желание, перед которым все могущества, все богатства мира — ничто. Так огромные дворцы, подобные вздыбившимся волнам Ха-Пи, только жалкий прах перед истинным величием святого аскета…
Нилуфар в отчаянье застонала. Куда теперь полететь ее сердцу, этой вспугнутой птичке? Та заветная, единственная ветка, показавшаяся когда-то желанным прибежищем, уже сломлена…
Египтянка открыла глаза. Вокруг все так же безлюдно, безмолвно, печально… Что же случилось? Рядом с ней нет никого! Неужели ей суждено безвестно гибнуть в этой пустынной громаде?
Как мягка эта постель… Как роскошно шитое золотом драгоценное покрывало… Но сегодня, словно от удара меча, распалась обманчивая кисея ее счастья…
Она позвала негромко:
— Кто тут есть? Эй, рабыня!
Отзвук ее голоса прокатился по комнате дрожащим эхом и, как послушный гонец, унесся вдаль.
Послышались старческие, шаркающие шаги.
— Рабыня!
— Да, госпожа! — ответил скрипучий голос.
— Почему пришла ты? Позови Хэку! — не глядя на старуху, раздраженно приказала Нилуфар. Но тут же устыдилась минутной вспышки. Как могла она позабыть, что недавно сама была рабыней?
Вошла с поклоном Хэка. Лицо ее горело, она была чем-то возбуждена. Наверное, ее вырвали из объятий черного великана… И Нилуфар вдруг почувствовала зависть. Она пыталась успокоить себя — ведь каждой женщине на роду написано быть обманутой в любви; ей платят за любовь презрением, ей суждено жертвовать собой… Счастливое лицо Хэки было ей неприятно. Неужели это и называется любовью — ненасытная жажда души, страшное пламя, после которого остается лишь едкий дым? И, опечаленная, она отвела глаза в сторону. Хэка с недоумением смотрела на Нилуфар. Почему она не радуется жизни? Ведь она добилась своего — стала госпожой. Что еще нужно ей?
Хэка ласково сказала:
— Я здесь, госпожа!
— Не называй меня так, Хэка. Я больше не в силах нести на своих плечах это страшное, как труп, бремя, — ведь я еще молода и красива!
Хэка, не понимая, посмотрела на нее, подошла ближе, ласково взяла за руку:
— Нилуфар!
Нилуфар затрепетала. В участливом тоне подруги ей послышалось предзнаменование недоброго. Она не ответила, только пристально посмотрела на Хэку испуганными глазами.
— Госпожа чем-то расстроена? — тихо спросила Хэка.
Нилуфар слабо улыбнулась.
— Почему ты молчишь, Нилуфар? Что с тобой? Ты осчастливила мою жизнь, могу ли я теперь сделать что-нибудь для тебя?
— Хэка! Где Манибандх?
— Не знаю, госпожа! Если хотите, можно позвать Апапа и спросить у него.
Нилуфар глубоко вздохнула. Хэка вышла и через минуту вернулась в сопровождении Апапа.
— Слушай, раб!
— Да, госпожа! — ответил негр, наклонив голову.
— Куда уехал господин? — сурово спросила Нилуфар, испытующе глядя на негра.
Апап не знал, что ответить.
— Почему ты молчишь? Видно, забыл, кто я?
Негр взглянул на Хэку, но не нашел в ее взгляде участия.
— Госпожа! — наконец ответил негр. — Мне известно, что господин уехал к той танцовщице…
Нилуфар словно ударили.
— Можешь идти, — сказала она.
Апап поклонился и вышел.
— Хэка!
— Да, госпожа.
— Вели подать колесницу!
Хэка не двигалась.
— Ты хочешь знать, куда я еду?
Хэка молчала.
— Так знай: я еду к этой дравидской попрошайке!
— Госпожа! — невольно вскрикнула Хэка.
