При жизни Николая II я не чувствовал к нему никакого уважения и нередко ощущал жгучую ненависть за его непостижимо глупые, вытекавшие из упрямства и мелкого самодурства решения…
Ничтожный был человек в смысле хозяина. Но все-таки жаль несчастного, глубоко несчастного человека: более трагической фигуры “человека не на месте“ я не знаю. Он был плох, но посмотрите, какой человеческой дрянью его окружил родной народ! От Победоносцева до Гришки Распутина, все были внушители безумных, пустых идей. Все царю завязывали глаза, каждый своим платком, и немудрено, что на виду живой действительности он дошел до края пропасти и рухнул в нее…
21 июля. Тяжелый камень на сердце. От имени всего народа совершено преступление, бессмысленное, объяснимое только разве трусостью и местью. Убили человека, теперь уже совершенно безвредного, да и прежде по всемирному праву — безответственного, никому не подсудного. Убили только потому, что он оказался беззащитен среди народа, четверть столетия клявшегося ему в преданности и верности. Вот дьявольский ответ на все эти несметные ектений и гимны! То была великая мечтательная ложь, это подлая реальная правда.
Но вот еще черточка, которую должен не забыть Шекспир будущего. В том же номере еврейской газетки, где сообщается о казни Николая II, напечатано, что Вильгельм II окончил ораторию в стиле Баха»…
Не сразу и определишь, что изменилось в записях.
Кажется, еще резче стали суждения, еще беспощаднее, яростней оценки убиенного государя.
Но стоит приглядеться, и видишь, что и беспощадность, и ярость не столько к государю обращены, сколько к его окружению…
«Какой человеческой дрянью его окружил родной народ… Четверть столетия клявшегося ему в преданности и верности… Убили только потому, что он оказался беззащитен среди народа… Дьявольский ответ на все эти несметные ектений и гимны»…
И не столько даже к окружению преданного императора обращены эти упреки, сколько к самому себе:
«22 июля. Боюсь, что, окруженный мыльными пузырями, я со своей странной судьбой и сам не более как мыльный пузырь по хрупкости: все может рухнуть в мгновение ока: и служба, и дача, и семья, и жизнь моя, которая держится, может быть, на паутинной нити. Ну, что же: «благословен и тьмы приход». Когда-нибудь помирать надо. Книга моей жизни не так уже захватывающе интересна, а утомительную книгу бросают, обыкновенно не дочитав. Только с детьми жаль расставаться и страшно по их беспомощности. Ни с чем иным, ни с родиной не жаль расстаться, столь неудавшейся, ни с человечеством, до сих пор бесчеловечным. Нет, еще рано рождаться на земле для счастья. Надо подождать тысячонку-другую лет».
И вот поразительно…
Появляется новая газетная утка, только теперь уже о том, что жив расстрелянный еще до государя великий князь Михаил, и вспыхивает ожившая надежда:
«31 июля. Официально (в большев. органах) сообщается, что в. кн. Михаил. Ал. объявил себя императором. Прочел — и в груди задрожали старые монархические струны. Почувствовалось желание громко воскликнуть: да здравствует и пр. Стало быть, я больше монархист в душе, нежели республиканец, хотя искренно презирал Николая II и всех выродившихся монархов».
Но это обман…
Душой чувствует Михаил Осипович обман и сам иронизирует над собою, понимая, что путь к спасению и возрождению Родины не может быть столь легким.
Этот трудный путь обязаны пройти все русские люди, и пройти его прежде всего в собственной душе…
Читаешь дневниковые записи М.О. Меньшикова и видишь, как мучительно пробивается он к разгадке того, что происходит с русским человеком, с Россией…
«13 сентября. 12 ч. дня.
Все ужасы, которые переживает наш образованный класс, есть казнь Божия рабу ленивому и лукавому. Числились образованными, а на самом деле не имели разума, который должен вытекать из образования. Забыли, что просвещенность есть: noblesse qui oblige. He было бы ужасов, если бы все просвещенные люди в свое время поняли и осуществили великое признание разума: убеждать, приводить к истине. Древность оставила нам в наследье потомственных пропагандистов — священников, дворян. За пропаганду чего-то высокого они и имели преимущества, но
