Вернувшись на борту «Императора» в свою резиденцию на склоне горы Виктории (причал был оборудован у самого края огромного личного парка), Кан Юай какое-то время сидел в своей беседке в отдалении от великолепного дома, стилизованного под древнюю пагоду, мысленно беседовал с покойной женой. Она была европейкой, из Венгрии. Руфина. Не католичка. Иудейка. Встретились они на Сицилии. Это было целую вечность назад, в год образования Израиля, за год до победы красных в Китае. Ему было тридцать лет. Этакий экзотический для Европы восточный плейбой, безмерно щедрый кутила и гуляка, приехал с Дальнего Востока (по легенде — из Манилы) изучить вопрос о вложении наследных богатств своей семьи и клана в едва оправлявшийся от безумств войны Старый Свет. На самом же деле вице-президент ведущего шанхайского банка должен был восстановить нарушенные военно-политическими катаклизмами деловые контакты с крупнейшими финансовыми домами победителей и побежденных. Как помогла ему тогда Руфина! Дальняя родственница Голды Мейр («Десятая вода на киселе!» — смеясь, говорила Руфина), она свела его с легальными и — что ничуть не менее, если не более важно — подпольными воротилами Парижа и Рима, Амстердама и Лондона, Вены и Кельна, Бостона и Женевы. Начало их долгого совместного пути по жизни было положено на казалось бы скромной и невинной вечеринке в неброском, дешевом ресторане на окраине Сиракузы, недалеко от развалин древнегреческого театра. Спартански простой отдельный зальчик, грубые столы сдвинуты в центре в один. Он покрыт холщовой скатертью, посуда и столовые приборы примитивны до предела, еда и питье просты и грубы. А на лавках с обеих сторон вдоль стола сидят главари мафиозных фамилий и кланов обоих полушарий. Знаменитый Сицилийский Сход 1948 года — вот куда судьба угораздила попасть Кан Юая. Узнал он об этом позднее, когда уже вернулся в Шанхай с Руфиной и ему внезапно сделала лестное предложение Триада. Это и значило великую удачу — оказаться в нужное время в нужном месте. Правда тогда, в той ничтожной сиракузской траттории он надувал щеки, совсем не понимая, почему Руфина так настойчиво просила его произвести скромностью, сдержанностью и находчивостью благопристойное впечатление на всех этих полуграмотных, угрюмых, неразговорчивых мужланов. А его и допустили-то на эту вечеринку (как он потом узнал — прощальный прием) только из-за нее. Руфину знали. Она привезла два тайных послания: от младшего Ротшильда (по английской ветви) и от Джорджа Кэтлетта Маршалла. Внешне она была весьма ординарна. Ничем не примечательное лицо, небрежная стрижка, стандартная одежда. Однако, Кан Юай, дока, весьма поднаторевший в безошибочной оценке женских достоинств, в первую же встречу был восхищен её грудью («Без бюстгальтера, это видно, и не желе, а крупный слиток радости и соски рвутся наружу сквозь платье») и ногами («Упругие, сильные и растут прямо из подмышек»). И неукротимой и рациональной энергией, и поистине мужским умом. Он неизменно посмеивался над мужчинами, которые предпочитали глупышек. Даже проституток. «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти». А он — он покорил её необычной красотой и изысканной, почти неземной лаской, от которой она за ночь умирала множество раз. Она никогда не знала других мужчин, была ревнива до безумия и частенько на ложе любви наизусть читала строки из Книги Песни Песней Соломона: «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою; ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её — стрелы огненные; она — пламень весьма сильный…»
Кан Юай смотрел на убегавшую вдаль морскую темь, кое-где вспоротую золотистыми каплями судовых огней. Да, Руфина была верной женой. Но ведь и он, пока она была жива, не дотронулся ни до единой сторонней женщины. Теперь… теперь другое дело. Хотя со всеми этими пассиями, со всеми их ухищрениями и невероятными сексуальными выкрутасами он никогда не мог избавиться от гнетущего ощущения холодного, смертельного одиночества.
— Ты знаешь это, как никто, Руфь, — шептал он, смежив веки. — Уход из жизни неизбежен. Так стоит ли бояться неизбежного? Гаснут и звезды, гибнут и целые цивилизации. Что в общем сонмище бегов в небытие смерть одного человека? Который к тому же не верит ни в какую реинкарнацию? Но когда вокруг тебя, живого, абсолютный вакуум, заполненный ничтожным суррогатом всего сущего, постепенно с годами начинает одолевать ощущение тотальной никчемности продолжения поединка с распадом, который начинается в самый момент зачатия. Не проигрыша, нет, а именно никчемности, бесполезности, тщетности.
