— Перестань, Клайд. Оставь меня в покое, не приставай ко мне.
Он подавил желание грубо ответить и отошел. В комнате нависло тяжкое, мрачное молчание. Надвигающийся скандал вовремя отвел К.У. Он встал с кровати, широко зевнул и сказал:
— Лично я помираю, есть хочу. А вы как? Раздались утвердительные возгласы.
— А что, неплохая мысль, — быстро сказал Клайд.
— Я тут приметил закусочную, когда мы сюда ехали. Продают жареных цыплят. Может, кто хочет съездить купить поесть?
Встала Бланш, гордо вскинув голову.
— Я поеду. А то мне обрыдло сидеть здесь и смотреть на ваши вытянутые физиономии.
— Но ты же не умеешь водить машину, дорогая, — заметил Бак, вовсе не собираясь покидать своего кресла.
— Она еще много чего не умеет, — пробормотала Бонни.
— Знаешь что… — начала Бланш.
— Я съезжу с тобой, Бланш, — без особой охоты сказал К.У. — Я поведу машину.
— Очень любезно с твоей стороны, — отозвался Бак.
— Что брать-то? — спросил К.У.
— А что там может быть? — задумчиво осведомился Бак.
— Возьми пять порций цыплят, — сказал Клайд.
— Вот и все.
— И что-нибудь на сладкое, — добавил Бак. К.У. поглядел на Клайда, и тот кивнул.
— Спроси, нет ли у них персикового мороженого, — велел Бак, любовно поглаживая свое брюшко.
— Не беспокойся, милый, — сказал Бланш. — Я привезу тебе мороженое. Я позабочусь о моем муженьке.
Бонни с отвращением фыркнул и отвернулся. Дверь хлопнула, возвестив об уходе Бланш и К.У. Вдруг Бонни охватило такое чувство горечи, что она поняла: еще немного, и у нее брызнут слезы. Она быстро вошла в соседнюю комнату, хлопнув дверью, а там упала на кровать, сбросив туфли, зарылась лицом в подушку, пытаясь ни о чем не думать и поскорее забыться сном. Но сон никак не шел к ней, и она в досаде колотила кулаками по подушке, чувствуя, как в голове у нее растет какая-то чернота.
Ей снова вспомнилась комната в материнском доме. То же самое чувство запертости, безвыходности, когда трудно дышать. Птица в клетке с подрезанными крыльями. Ей так хотелось… Только она сама не могла понять, чего именно…
— Детка, что с тобой?
Она перевернулась на спину. Над ней стоял Клайд, с озабоченным лицом — меж бровей пролегла глубокая складка. Она протянула к нему руки, и он пришел в ее объятия. Он был крепок, мускулист, и тяжесть его тела приятно возбуждала.
Она прижала его к себе, ее живот прикоснулся к его животу, губы раскрылись, стали ловить его губы. Поцелуй получился долгим, глубоким, совершенно непохожим на все, что бывало раньше.
Ее объятия сделались еще крепче, потом одна рука соскользнула к его пояснице и прижалась к ней с неодолимой настойчивостью, и он отозвался на это так, как не отзывался раньше. Его пальцы были крепкими и нежными, и вдруг под ее соском родилось острое ощущение, которое двинулось дальше, ниже, в то потайное место, куда она так мечтала впустить Клайда. Он прервал поцелуй и сказал:
— Послушай…
— Т-с! Поцелуй меня еще…
— Ты же знаешь, как я к тебе…
Она обхватила ладонями его щеки и снова прильнула ртом к его губам, и после недолгих поисков пустила в ход язык, лаская им его губы, овал рта, зубы, десны, щеки изнутри. Он тихо простонал, откинулся на спину, она навалилась на него.
— Мы не должны, — сказал он. — Это нехорошо…
— Я люблю тебя, Клайд…
— А я тебя, Бонни. Но это не значит, что мы должны тут барахтаться, словно собаки во время течки…
Она улыбнулась и, обводя пальцами линию его подбородка, сказала:
— Может, эти собаки разбираются в жизни получше нас?
В нем происходила безмолвная борьба, Бонни это хорошо видела. Внезапно он выпрямился и сказал:
— Это нехорошо
— Ты не прав, Клайд. Это ничуть не хуже всего остального.
Его сильное тело вдруг исказила судорога. Он подошел к дальней стене, помолчал с минуту и сказал:
— Ты не понимаешь…
— Я люблю тебе Клайд. Разве этого недостаточно?
Он глубоко вздохнул и попытался выключить память, но в его сознании возникали картины, которые он хотел бы забыть раз и навсегда. Одна из них часто не давала ему покоя: отец и мать в постели, без одежды, в поту, в конвульсиях, отец сверху, мать снизу, он, похоже, делает ей больно, она издает жалобные стоны. Боль, насилие, непристойность происходящего, а затем упреки, сетования матери о том, что настоящее мимолетно и его не ухватить, не догнать… Эти повторяющиеся сцены, которые опустошали, напоминали о недосягаемости желаемого.
