– На цыпочках ступать буду.
Эх, если бы. Трясучке, поди, велено перерезать ему по дороге глотку, а труп скинуть в болото. Можно биться об заклад.
Сефф большим и указательным пальцем взяла его за подбородок и властно потрясла.
– Я тебе говорю. Доу тебя страшится. Отец сказал, что использует малейшую попытку тебя убить.
– Да, Доу следует меня бояться. Кем бы я ни был, я все равно сын своего отца.
Глядя Кальдеру в глаза, Сефф еще раз дернула его за подбородок.
– Я люблю тебя.
– За что? Неужто не знаешь, какое я коварное, вероломное дерьмо?
– Ты лучше, чем тебе кажется.
Ему почти верилось в эти слова. К горлу подкатил непрошеный комок.
– Я тоже тебя люблю.
Он даже не лгал. А как он бушевал, как бесновался, когда отец объявил об их помолвке! Что?! Жениться на этой курносой, языкастой стерве? Не язык, а помело. Точнее, кинжал. Теперь же день ото дня она становилась ему все милее. Он любил уже и ее вздернутый нос, а еще больше язык. На других женщин и смотреть не хотелось. Он притянул жену к себе и, смаргивая слезы, еще раз поцеловал.
– Не волнуйся. Никто так не против моего повешения, как я сам. Буду обратно в твоей постели, ты и соскучиться не успеешь.
– В боевых доспехах?
– Если пожелаешь.
– И никакого вранья, пока будешь в отлучке.
– Ты меня знаешь.
– Да уж знаю, лгунишка, – успела она выговорить прежде, чем стражники закрыли дверь на засов.
Кальдер остался в сумрачном коридоре со слезливой мыслью, что жены своей он, может статься, больше никогда не увидит. В порыве неожиданной храбрости он поспешил за Трясучкой и, настигнув, хлопнул по литому плечу, такому чугунному, что сердце опасливо дрогнуло, но деваться некуда.
– Ну смотри у меня, – на остатках пыла сказал Кальдер, – если с ней что-нибудь случится, даю слово…
– Ты уже словами своими вдоволь наразбрасывался, да толку-то.
Глаз Трясучки покосился на непрошеную руку Кальдера, и тот не замедлил ее аккуратно убрать. Смелость накатывала на него не сказать чтобы часто, и никогда не превышала пределов благоразумия.
– Кто так говорит – Черный Доу? Уж если есть кто на Севере, чьим словам в сравнении с моими грош цена, так это именно он, этот выродок.
Трясучка молча насторожился, но Кальдера уже несло. Вообще настоящая измена требует изрядных усилий.
– Думаешь, Доу поделится хоть чем-нибудь, если только у него это не вырвать зубами? Ха! Ничего тебе не достанется, при всей преданности. Более того: чем ты преданней, тем меньше получишь. Вот увидишь. Нет такого мяса, чтобы насытить эту голодную песью свору.
Трясучка чуть прищурил единственный глаз.
– Я не пес, – изрек он.
Одной этой фразы, брошенной с холодной яростью, хватило бы, чтобы заткнуть любого говоруна, но Кальдер через этот ухаб перемахнул.
– Я вижу, – перешел он на зазывный неистовый шепот, которому научился у Сефф. – Большинство людей не смеет ничего видеть из-за страха перед тобой, но я-то прозреваю. Ты боец, само собой, но и мыслитель тоже. В тебе есть нрав, рвение. Ну и гордыня, а почему бы нет?
Кальдер, а с ним и Трясучка, остановились в затененном закутке коридора, и Кальдер, подавив порыв съежиться, отпрянуть при виде жутковатых шрамов, доверительно подался вперед.
– Эх, мне бы на службу такого, как ты, уж я бы нашел достойное применение такому человеку. Не то что Черный Доу. Это я могу обещать.
Трясучка вкрадчиво поманил к себе; при этом на мизинце у него кроваво блеснул крупный рубин. Кальдеру не оставалось ничего иного, как придвигаться – все ближе, ближе, так близко, что становилось неуютно. Уже чувствовалось теплое дыхание Трясучки, хоть целуйся. Так близко, что жидковатая улыбка Кальдера искаженно отражалась в мертвом металле глаза.
– Тебя желает Доу.
