А кто Анучина знал, тому известно, что коли он с деньгой, значит, пьян… Вышел это, вытащил его, прошел задами да на извозчичий двор под колоды и кинул. Потом вернулся, поговорил с Купоросом, на двор пошел, увидел пьяного Анучина и его домой свел. Для отвода глаз, значит, и шабаш! Полиция нашла, дозналась, кто, да так и отъехала. Пустое дело…
— Известно. Теперь, к примеру…
— Что это? — тревожно сказал сиплый голос.
Сквозь шум дождя и ветра послышались крики.
— Выгляни!
Дверь отворилась, и с порывом ветра донесся какой-то беспокойный шум.
— Обход! — испуганно воскликнул дребезжащий голос.
— И то!
Они беспокойно вскочили на ноги. Петра Гвоздева охватил страх. Он вскочил тоже и бросился к двери.
— Стой! Ты откуда? — раздался сиплый голос, и мощная рука ухватила его за горло.
— Пусти! Я тут был, — прохрипел Гвоздев.
— Я спрашивал, почему молчал?
— Спал… не слышал…
— Небось!
— Что надо, все слышал, — произнес сиплый голос, и в тот же миг Гвоздев почувствовал острую боль в боку, вскрикнул и упал навзничь.
Две тени скользнули из дверей вагона и скрылись в темноте ненастной ночи.
Отряд городовых с околоточными, с помощником пристава и агентом медленно шли вдоль вагонов, заглядывая в каждый. Агент освещал внутренность вагона фонарем, и друг за другом из них извлекались ночлежники, мало-помалу образовывая изрядную толпу.
— Выходи! — крикнул агент, увидев лежащего Гвоздева, но тот не шелохнулся.
— Что ж ты! Слышишь! — Агент направил свет фонаря на его лицо и тотчас обернулся к помощнику пристава: — Зарезанный! Кровь, как из барана.
— Ну, вот и хлопоты… — недовольно сказал помощник пристава…
Темная и грустная октябрьская ночь. У подножья старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой. Тоскливо ему и скучно. Глухо завывает свою унылую песню холодный осенний ветер, свистит между постройками тюремного здания, перебрасывается на почти рядом стоящий с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам…
Темень такая, что даже привыкший уже к темнете глаз часового еле-еле разбирает сравнительно невысокий деревянный забор, которым окружена тюрьма. Напрягает часовой зрение и слух, но вокруг только темень да унылое завывание ветра… Тоскливо, грустно, неуютно!..
Мерно, но все медленнее и медленнее шагает часовой. До смены еще добрых два часа, а тяжелая неодолимая дрема так и подкрадывается, так и смежает очи. Кажется, выбрал бы уголок поукромнее, где не так продувает ветер, прилег бы и уснул… Или нет… Зачем даже ложиться?.. Прислонился бы к стенке и вздремнул бы хоть малость… Но нет, нет… Боже сохрани! Нельзя… Служба… Часовой приостановился, опустил ружье «к ноге» и оперся на него. Голова его потихоньку склонялась на грудь и вдруг беспомощно повисла… «У-гу-гу-у-у…» — завыл ветер. Часовой вздернул голову, встрепенулся и зорко огляделся вокруг… Та же темень, то же завывание ветра, та же угрюмая холодная осенняя ночь… Часовой крепче оперся на ружье и… опять неумолимая, неодолимая дрема смежила его очи. Он поднял руки к верху дула, где к нему примыкается штык, опустил на руки голову и сладко задремал… «Ш-ш-шпок!..»
Сквозь шум и завывание ветра послышался вдруг какой-то шум и падение… Как будто из окна тюрьмы свалился на землю мешок с песком.
Часовой вздрогнул и напряженно оглянулся… Ничего… Но он несомненно слышал какой-то подозрительный шум… Он встряхнулся и быстро зашагал по направлению, откуда это донеслось. Прошел пять шагов, десять — ничего… И вдруг совершенно отчетливо послышались шум и треск у ограды, окружающей двор. Кто-то, как кошка, взбирался на нее. Зрение возбужденного часового напряглось до чрезвычайности… Совершенно ясно он вдруг заметил, как над забором поднялась какая-то темная фигура, готовясь перепрыгнуть…
«Бегство!..» — мелькнуло молнией в его голове. Он мгновенно приложился и выстрелил. Тотчас забегали, забили тревогу.
— Арестант бежал! — отчаянно прокричал часовой.
Дежурный офицер немедленно снарядил отряд из четырех человек для поимки бежавшего. Но где было искать? Очевидно, что арестант бросился в лес, находящийся не более 200 сажен от тюрьмы. Туда и направилась команда.
