– Сильвестина Янковская. Вот мой паспорт. Никифор встряхнулся, отгоняя дрему.
– Силь... Сильвестина? – Никифор растерянно глянул на старушку, перелистнул тетрадку. – Разве есть такое имя?
– Да вы загляните в паспорт, – улыбнулась старушка.
– Так... Ладно. Сильвестина Янковская, ваша очередь...
– Не имеешь права, – многоголосо рявкнула толпа.
– А вы и у него национальность спросите!
– А чего спрашивать? Эти сволочи горой друг за друга. Я вчера за колготками стояла...
Кто-то вырвал из рук Никифора тетрадку, толкнул от двери, ударил в спину...
Поднявшись с асфальта, он отряхнулся, потер ушибленное место и пошел прочь от мебельного магазина.
Услышав скрип тормозов, остановился.
– Господин Пастухов?.. Госпожа просила передать вам, что обстоятельства вынудили ее срочно вылететь на Гавайские острова. Она решила несколько месяцев пожить на вилле, принадлежащей ее матери.
– Скатертью дорожка, – проворчал Никифор, доставая из кармана кулек с окурками. Выбрал какой посолиднее и закурил.
– Господин что-то сказал?
– Я сказал, чтоб вы срочно взяли мой личный самолет и отвезли госпоже ящик хозяйственного мыла.
– Зачем госпоже столько мыла? Господин пошутил?
– Это русское мыло. Разве на Гавайских островах есть такое?.. А теперь вези меня на мою виллу. Может, госпожа передумала лететь на Гавайские острова.
– Какое, черта тебе в глотку, мыло?! Ты чего посреди улицы торчишь, сволочь! Дай проехать!
Никифор перебежал дорогу и, подняв воротник, скорым шагом двинулся домой. «Авось пронесет», – подумал он.
Он услышал всхлипывания женщины и проснулся. Нет, ничего не снилось. Может, и не женщина плакала, а ребенок, живущий этажом выше. Сейчас было тихо. Открыв глаза, он долго смотрел в потолок и силился вспомнить лицо матери, которое знал лишь по фотографии, проданной вчера вместе с ажурной бронзовой рамкой случайному прохожему. «Надо было фотографию себе оставить, – подумал он, поднимаясь с кровати. – Выкинет... Зачем она ему?» Он даже хотел бежать туда, где состоялась купля-продажа, но не смог вспомнить места. Взгляд ткнулся в яркое пятно на выгоревших обоях. Опять напряг мозг, но вспомнил только рамку и эмалевые – в виде ромашек – медальоны в ее углах. «Ромашка... Отец называл ее Ромашкой». Ему стало жутко от мысли, что уже никогда не вспомнит родного лица. Пальцы потянулись к темному пятну на обоях, и хрусткая бумага затрещала под ногтями, обнажая штукатурку.
Подошел к окну, открыл форточку. Несколько минут вдыхал уличный воздух. «Я вспомню, – шептал он. – Обязательно вспомню. У нее были белые волосы и...» И все. Напрасно он вглядывался в себя. В памяти жили другие женщины. «Белые волосы... А глаза? Нет, не голубые... Карие?» Он облегченно вздохнул, снимая с себя часть вины, потому что на черно-белом снимке невозможно определить цвет глаз. Огрызком карандаша начал черкать на обоях, пытаясь вычислить возраст матери. Сломанный карандаш полетел под кровать. «Ромашка, – прошептал он, опустив голову, и посмотрел на ботинки, которые не снимал, даже ложась в постель, как, впрочем, и одежду, не считая ватника и шапки. – Надоело...»
Подрамник с холстом выполз из-под кровати, подпрыгнул и устроился на треноге, которая, поскрипывая, развернула холст к свету. Пальцы дрожащей руки постучали по холсту, и облачко пыли поплыло по комнате.
«Ромашка, – прошептал он. – Я сейчас нарисую ромашку...»
Стена разделяла два мира. Она была серой и твердой. На большом плоском камне лежал ханурик по кличке Дим. Лучи солнца подползли к нему, коснулись. Он открыл глаза и, потянувшись, сел. Вытащил из трещины в камне окурок, закурил и зашелся в кашле. Потянул еще несколько раз, бросил, растоптал окурок каблуком ветхого ботинка. Встал и пошел вдоль стены. Пройдя немного, он ударил ребром ладони по серому бетонному монолиту. Потер ушибленное место и грязно выругался. Следовавшая за ним подруга, Коншенс, вздрогнула, закрыла уши ладонями. Ударив по стене еще несколько раз и вволю наругавшись, лег на еще влажную от росы землю.
Вскоре он услышал шаги и увидел перед лицом ноги в импортных кроссовках. Они принадлежали Гольду.
