Ангелы в небе не реют,
коршуны в небе чернеют.
Плачь, Сербия, плачь,
плачь, слезы не прячь!
Это не наша вина,
это не наша война…
Горькое Косово поле —
вечная сербская доля.
Землю твою бомбят,
в сердце моем — ад.
Каждый горящий пригорок —
мартовский твой мартиролог.
Перед иконою Сергия
плачу, сестра моя Сербия!
Но под святыми хоругвями,
верю, не будем поруганы.
От Куликова до Косова
поле Христово нам послано.
Общее поле.
Общая доля.
2
Ночное воинство той самой Тьмы,
вас поименно будем помнить мы.
Пусть знают те, кто отдает приказ —
не за горами Судный день и час.
Мы всё в тот час положим на весы,
мы не простим украденной весны,
мы не простим расстрелянных ночей,
мы не простим заплаканных очей.
Возмездьем будет даже имя: серб —
над вами занесенное, как серп.
И каждый камень в мире, каждый холм
возопиет повсюду: go home!
Пусть знают те вершители судеб —
им горек будет каждодневный хлеб,
им всюду будет горькою вода,
над их судьбой взойдет Полынь-звезда.
И в цинковой ладье со всех сторон
им возвратит их спесь старик Харон!
3
А где-то там, вдали от этих мест,
Билл-перебилл три дня не спит, не ест.
На рать, как говорится, — веселo,
Да видно, с рати Биллу тяжело.
Полуполитик, полусатанист,
играет дилетант-саксофонист,
а перед ним, как Моника: "Оллрайт!.." —
танцует в ступе бабушка Олбрайт.
Юрий ЛОКЕРБАЙ
НАКАНУНЕ
Железный занавес вселенской глухоты
Однажды был раздвинут кем-то зрячим —
Круги пошли по зеркалу воды:
Архангелы, бомжи, путаны, клячи…
Давно умерший, их встречал Господь
У деревца, засохшего чуть раньше.
Ночным разгулом усладивши плоть,
Антихрист брел, мечтая о реванше.
Змея парила, куковал орел,
Перевалив за дюжину вторую,
Пока Антихрист по Балканам брел,
Держа в кармане Третью мировую!…
Андрей ЯКОВЛЕВ
СЕРБЫ
Если вновь разрывается сердце,
Если нечего больше сказать,—
Посмотрите, как держатся сербы!
Посмотрите, как надо стоять
От бомбежек ночных охраняя мосты,
Посреди темноты,
посреди пустоты,
посреди клеветы.
Неужели мы всё это стерпим,
И раздастся упреком нам всем
О последнем оставшемся сербе:
“Посмотрите, как держится серб!”
Георгий СУДОВЦЕВ
НАД КОСОВЫМ ПОЛЕМ
Балканы, Аппенины, Пиренеи...
И — эхо повторяет странный звук:
блокады, аппетиты, эмпиреи,—
зовет Белград оглохшую Москву.
Опять горит славянская земля.
Слетелась, вьется, бесится над ней
уродов многоликая семья —
безумцы греют руки на огне,
упившись кровью, захлебнувшись в оре...
Огонь и кровь — стихий тугая связь.
Кириллицы таинственная вязь
уже скрепляет небеса и море.
Иными станут воздух и вода —
из Сербии не скрыться никуда.
Враги видны, и жалок их удар,
пока дружину поднимает князь,
что будет на Гудзоне и Босфоре.
Несомненно
элитный коттеджный поселок Жуковка
6
для Вас и Вашей семьи.
Виктор Потанин ТОСКА (рассказ)
КОТА У СОСЕДА
звали Маркиз, а собаку-кобелька Орлик. Но еще чудней окрестили корову — Сабля. Однажды я спросил у него:
— Кто сочинил эти клички?
Он нервно сдвинул брови и буркнул:
— Ты никогда не узнаешь.
— Отчего так, Павел Иванович?
Сосед что-то проворчал, но я не расслышал. Год назад он прогнал из дома жену. Случилось это неожиданно, больше того — при свидетелях. Они-то и рассказывали потом, удивлялись:
— Нашего Пашу в цирке надо показывать. А как же понять? Ведь сидели за столом, спокойно обедали,— и вдруг он жак ложкой по столу и повернулся к жене: "Как ты мне надоела, прямо тоска-а-а…" А та сразу из лица выпала, побелела вся. Но все же взяла себя в руки: "Успокойся, Пашенька, не пыли. Тебя, наверно, кто-то науськал на меня, но за что? Или ревновать меня сдумал — какой же ты дурачок…" Но тот ничего не ответил, только задвигал скулами и снова: "Тоска, тоска…" "Но почему, Пашенька?"— взмолилась хозяйка. И тогда он грохнул, как гвоздь забил: "Давай складывай свои ремки и убирайся! А я подам на развод…"
В тот же день жена ушла от него. С ней убежал и Орлик. Я видел, как она тащила тележку с поклажей в дальний конец деревни, где жила ее мать-старуха. Сзади семенил рыженький кобелек. На улице стояла жара, и бока у Орлика запали, а язык подметал дорогу. Как это грустно, даже печально. И эта немыслимая жара, и пыльная дорога, и изможденный лик женщины с серыми от горя щеками, и понурый кобелек с человеческим выражением в глазах мне что-то напомнил. Может быть, сон какой-то давний, забытый, а может, чью-то картину из московского музея. В юности я учился в столице, и посещение музеев и галерей входило в мои правила жизни… Но вот женщина зашла в переулок, и виденье исчезло. И слава Богу — иначе бы не вынесло сердце…
