– - Гаврила! а Гаврила! Что я хочу тебе сказать, -- проговорила раз Маланья, заглядывая ему в глаза.
– - Ну, что? -- спросил Гаврила.
– - Ты теперь денег-то много заработал, давай наймем на лето работницу.
Гаврила криво усмехнулся.
– - Следует, конечно, что об этом говорить.
– - А что ж? Ты теперь стал вроде приказчика, а жена твоя во всякий след бегай, -- зазорно ведь.
– - Знамо, народ осудит.
– - А то не осудит?
– - Ну, ладно, оставь, что пустяки говорить! -- резко сказал Гаврила.
– - Какие же это пустяки? -- насупившись, проговорила Маланья и бросила на мужа сердитый взгляд.
– - А я говорю -- пустяки! -- еще резче проговорил Гаврила. -- Надо бы прежде с башкой собраться, чем такие речи-то поднимать.
– - Господи, вот идол-то зародился! -- воскликнула огорченная Маланья. -- Никаких резонов от тебя не принимает. У других мужья как мужья, а это -- шут знает кто такое.
И она захныкала и вышла вон из избы. Гаврила проводил ее долгим взглядом и глубоко вздохнул. Он ясно почувствовал, как далеко он стоит душой от жены, и ему стало жутко.
XXXI II
На третий день после приезда домой Гаврила решил сходить к Сушкиным. Когда он пришел в избу, то и Арсений и Аксинья были дома. Арсений лежал на печи, а Аксинья сидела у окна и разбиралась в каких-то тряпках. Аксинья теперь очень переменилась. У нее заметно выделялся живот, щеки осунулись, лицо как-то посмуглело, и на нем были заметны "матежи", эти характерные признаки беременности, бывавшие у некоторых баб. Только глаза ее остались неизменными: такие же глубокие, такие же ласкающие, чистые и приветливые.
Гаврила поздоровался с ними; Арсений соскочил с печи и подошел к нему.
– - А, будущий куманек! Добро жаловать, добро жаловать, садись на лавку! -- говорил он, добродушно ухмыляясь.
– - Проведать пришел, -- проговорил Гаврила, садясь на лавку и устремляя взор на Аксинью, -- как-то вы тут поживаете?
Аксинья медленно повернулась к нему и с легкой грустной улыбкой сказала:
– - Поживаем помаленьку. Как-то ты там пожил?
– - Я жил хорошо, -- проговорил Гаврила. -- А ты чего же к нам работать не приезжал? Какая заработка была! -- обратился он к Арсению.
– - Ну, где нам! -- махнул рукой Арсений. -- Наше дело, видно, сиди дома да точи веретена.
– - Отчего ж? Там всем дело нашлось бы.
– - А дома-то кто? Баба моя раскоклячилась, брат, -- ни на что не похоже, куда что девалось.
– - Что же это ты? -- спросил Гаврила с деланной улыбкой, тогда как на душе его, от жалости к ней, скребли кошки. -- Аль горшок не по себе?
– - Бог его знает! -- проговорила Аксинья. -- Так тяжело, так тяжело ношу -- не дай господи! Кого ни спрошу рожалых баб, никто так не мучился, особливо с этих пор.
– - Вот узнаешь, каковы ребята-то! А то все: дай бог ребеночка, дай бог ребеночка, -- вот и дал! -- проговорил Арсений.
– - Что же делать, -- сказала Аксинья, -- видно, что будет, то и будет.
– - Знамо, так. А что ж, чай, надо самоварчик поставить да будущего куманька-то чайком попоить? -- встрепенулся Арсений. -- Ты похлопочи тут, -- обратился он к Аксинье, -- а я за баранками сбегаю. Так, что ли?
– - Ну что ж, ступай, -- скакала Аксинья, -- а я пока поставлю.
Арсений быстро оделся, взял шапку и вышел из избы.
Гаврила просидел у Сушкиных долго. Они пили чай и говорили о разных разностях. Гаврила чувствовал себя так хорошо, как редко когда бывало. Когда кончили чай, то в окно с улицы постучались.
– - Что такое? -- сунулся к окну Арсений.
– - Гаврилу пошли! Домой пора.
Гаврила узнал голос Маланьи, и ему стало неловко. Попрощавшись с Сушкиными, он вышел из избы. Маланья стояла у угла, потупив голову. Когда Гаврила показался из калитки, она исподлобья взглянула на него и злобно проговорила:
– - Засиделся! Давно не видал свою милую!
– - Что ты бормочешь? -- с забившимся сердцем и глухим голосом проговорил Гаврила.
– - А то… Теперь будешь шляться сюда! Пойдем домой.
– - На что я дома-то понадобился?
– - А тут-то что тебе делать?
У Гаврилы мелькнуло было в уме все рассказать жене, все объяснить: вот, мол, тут что; но когда он представил себе, что такое за существо Маланья, ему стало стыдно за свой порыв. "Да разве она поймет это!" -- подумал он, и глухая тоска зашевелилась в его груди, и он поглядел на жену с нескрываемой ненавистью.
