Антошка и журавли

Только что начиналась осень. На полях поспевали яровые[1] и кончался озимый сев. После обеда Антошкины отец с матерью поехали допахивать последние борозды, а Антошке велели немного спустя принести им в поле квасу.

Когда время подошло, бабушка нацедила Антошке квасу в кувшин и послала его в поле.

Солнце хотя и склонялось к западу, но было ясно и тепло. Антошка, в одной ситцевой рубашке, простоволосый и босиком, пошёл через огород и вышел за овины. Ему велели приходить на самую заднюю полосу, к лесу.

До леса от дворов было больше версты[2]. Антошка шёл по межникам,[3] по мягким концам уже засеянных и заборонованных полос, на которых, как иголочки, торчали первые всходы молодой ржи. Везде виднелись люди и шла самая горячая работа. К овинам[4] свозили снопы,[5] веяли ворох вымолоченных зёрен; на лугу стелили лён; в яровом те, кто управились с севом, косили жито[6] и овёс; работали старый и малый. Но Антошка, чувствуя, как его руку оттягивает тяжёлый кувшин, досадовал[7] на то, что его отец с матерью захотели пить. «Вот тащи им теперь этот кувшинище! Велика охота!»

Он теперь сидел бы где-нибудь с товарищами в горохе или бегал бы по лесу, искал грибы и ел бруснику.

Антошке вообще за это лето стало меньше свободы; ему только пошёл восьмой год, а его приучали уж к работам. В покос он носил завтрак, растрясал и ворошил сено; когда молотили,[8] таскал снопы, вертел и резал пояски для снопов. Часто его посылали и в луга за лошадью.

А дальше что? Да всё то же, без конца: будут на косьбу брать, в жнитво[9] дадут серп, в молотьбу поставят с цепом…

Что же это за разнесчастная жизнь!

И Антошке стало жалко себя.

В это время над ним что-то зашумело: не то кто охал, не то похрюкивал.

Антошка поднял голову и увидал, как длинной вереницей с загнутым концом над ним неслась стая журавлей. Они вытянули головы и ноги и, мерно размахивая крыльями, летели так низко, что можно было хорошо разглядеть их.

Всю горечь жизни Антошка сразу забыл и с замирающим сердцем стал следить за журавлями.

«Вот, если бы у ребят были крылья, сейчас бы поднялся и полетел прочь отсюда!..» — подумал Антошка и глубоко вздохнул.

Он невольно стал шагать тише, зажмурил глаза и представил, как бы он полетел. Он поднялся бы высоко-высоко: выше ёлок, что темнели за полем в лесу, выше всякой избы, даже выше церкви. Он бы летал, а внизу работали бы люди, бегали бы ребятишки и девчонки, и кто-нибудь, глядя на него, разинул бы рот. Захотел бы он в город, полетел бы в город, а то — в Москву.