— Ты знаешь, кто такие шлюхи?
И Валар очень коротко, будто оборвалась наконец струна, ответил:
— Да.
И там, за перепутанной стеной виноградных плетей, началось то, что раньше Мильям могла только представлять себе, прикладывая примочки к заплывшим зеленым глазам сына и лед к его кровоточащему носу. Совсем не то, что полусерьезная мальчишеская потасовка, в какие когда-то постоянно ввязывался черноглазый сорванец Танна. Другое. Жесткое, жестокое, беспощадное… еще бы немного — и просто избиение. Но нет: все-таки драка, пусть неравная и обреченная, как бой на границе. Славное, достойное и единственное занятие для мужчины… Даже если ему пять лет.
И нужно было уйти, убежать, оставить все как есть. Потому что война — не для женщин, не для матерей и невест, что б ни говорил, все больше раздражаясь от непонимания, Робни-ван. Он, конечно, всегда прав, но ведь он — чужак, Пленник, взявшийся неизвестно откуда! — сам ничего не понимает в настоящей жизни. Ведь если б не он… ведь это из-за него Валар теперь вынужден… Как все сложно, неразрешимо, запутанно, словно виноградные лозы…
Уйти. Чтобы не совершить непоправимого. Чтобы хотя бы не видеть.
Она ничего и не видела, кроме беспорядочного мельтешения загорелых рук, босых ног и взъерошенных черных макушек. А светлой не было, не виднелось нигде, как она ни всматривалась в непроглядную зеленую стену, а затем, позабыв обо всем, поверх нее, выпрямившись во весь рост. Не было!..
Он уже упал.
А они продолжали бить.
И Мильям вскочила, взвилась, взлетела, и взмыл над головой легкий, словно жмут овечьей шерсти, кувшин, и переплетение мальчишеских тел преломилось через сверкающий прозрачный веер воды из мирного источника Айя-Ба. Черноволосые головы брызнули в стороны; перегнувшись через лозу, Мильям подхватила на руки сына, который изумленно приподнялся на локтях и болезненно скривился от этого простого движения, — а они, то ли пятеро, то ли шестеро, ничего не видели, они вопили и катались по земле, пытаясь сбить, стереть, стряхнуть с кожи жгучие, как расплавленная смола, капли обыкновенной воды…
Кувшин остался там, на винограднике. Может быть, разбился; Мильям не видела.
Она почти добежала до подворка, когда Валар начал вырываться. Молча, отчаянно, зло. Он отпихивал мать от себя, царапался, сжимал кулаки и, кажется, готов был вот-вот ее ударить.
Мильям спустила его на землю.
Один его глаз уже начал заплывать, стал узким, как у старших братьев, которых Валар никогда не видел… И в этом, и во втором, огромном, широко раскрытом зеленом глазу, не было слез. Были отчаяние, обида, ненависть. Валар судорожно вздохнул; хотел что-то сказать, но передумал или просто не нашел достаточно сильных слов.
Развернулся и бросился бежать.
Его левая рука болталась из стороны в сторону, будто соскользнувшая с опоры виноградная плеть.
— Почему ты не вмешалась сразу?
Робни-ван перерезал шагами взад-вперед тесное пространство жилища; опущенные пологи входа и оконниц трепетали от нервного движения воздуха. Мильям сжалась в комочек у очага, ее подбородок почти касался колен. И хотелось чаю. Или бежать, исчезнуть, перестать существовать — здесь…
— Его же могли убить! Ты это понимаешь?!
Она молчала.
— Это же… наш сын!!!..
Заминка была совсем незаметной. Но она все-таки прозвучала, и именно это вывело Мильям из ступора, заставило поднять голову, отыскать в сумраке жилища глаза мужа. Черные колодцы без единой искорки. Он, конечно, прав; но она не понимала, она никогда, наверное, не сможет его понять…
Чужой. И Валар — не его сын.
— Валар — мужчина, — чуть слышно выговорила она. — Ван. Разве может ван прятаться под материнскую накидку?
Муж остановился, резко развернулся, сминая ковер на полу жилища, стиснул кулаки и потряс ими в воздухе. В этом жесте были возмущение и гнев. Силы — не было.
— Эти подонки сломали ему руку. Ты считаешь такое нормальным и правильным? На войне, как на войне?!
Как всегда, она не до конца уловила смысл его слов. Как всегда, не нашла, что ответить.
— Я знаю, вы привыкли, — с коротким смешком сказал Робни-ван. — Вы так живете. Но я хочу, Миль, чтоб ты запомнила: наш сын воевать не будет. К тому времени, как он вырастет, это уже не понадобится. Сложно, да? Тогда пойми хотя бы: ничего важнее и ценнее, чем жизнь наших детей, нет и быть не может. С этим-то ты согласна?!
