– Почему номер два? – спросила Вероника.
– Помнишь, у Гребенщикова было, гарсон номер два? – вопросом на вопрос ответил Бакланов.
– А знаешь, что мне напоминает фамилия Бакланов? – нарушил молчание Сухинин. Он достал бумажник и в пачке наличных евриков отыскивал пару подходящих случаю купюр некрупного достоинства.
– Что напоминает? – поинтересовался Бакланов.
– У нас в партии много бывших Зэ-Ка работало бурильщиками, так вот на их жаргоне Баклан это дешевый уголовник, сидящий по несерьёзной статье.
– Это ты к чему? – возбудился Бакланов.
Сухинин не ответил, он нашел две бумажки по сто евро, спрятал бумажник в карман брюк и встав из за стола, направился к таперу.
– Сейчас что-то закажет, – предположил Бакланов.
– Пусть поиграется мальчик, – улыбнулась Вероника.
Она красиво нога на ногу сидела боком к столу и курила. На нее оборачивались. И даже старавшиеся сохранять бесстрастность официанты, те тоже заглядывались на нее.
Бывший советский супер-стар не стал кочевряжиться и не ломаясь, грянул своё некогда коронное.
Ленинград, Ленинград -кружевной узор оград Летний Сад, Летний Сад – белой ночи аромат!
Сухинин вернулся к столику с видом воина-победителя, возвратившегося из похода с богатой добычей.
– Спасибо,- поблагодарила Вероника, – надо этим москвичам показать, кто на Парижах хозяин, не всё им своим негасимым светом светить.
***
Когда Сухинин первый раз вернулся из экспедиции, ему хотелось всё наверстать.
Всё, что было упущено. Причем наверстать разом, чтобы догнать тех иных, кто на все время его отсутствия в Ленинграде спокойно впитывал в себя то, чего нету там в тундре, что есть только здесь. Только здесь – в виде ежегодных летних концертов Аквариума в ДК имени Ленсовета, в виде модных вечеринок у завсегдатаев ленинградского рок-клуба, таких как Гена Зайцев или Миша Дворянин, впитывать в себя то, что давали модные театры – Льва Додина на Рубинштейна и новый, набирающий силу театр на Литейном, впитывать и дух клубов и кафешек, танцевать с тонкими девушками под джаз в Джазовой филармонии Голощекина на Загородном, обедать в Тройке, наслаждаясь русским аналогом парижского Лидо, просто гулять по набережным, заблудившись где-нибудь в районе Крюкова канала и Новой Голландии.
Но главное. Но главное, ему всегда хотелось наверстать упущенное и недополученное сияние невидимого света, тайным, ощущаемом только им, исходившего от Вероники. От ее тела, от ее лица.
И гуляя по ночному Ленинграду, дыша его стопроцентной холодной влажностью и не желая при этом укрывать шарфом свою горячую нараспашку грудь и упорно, не взирая на первый снег не желая надевать шапки, в самых сильных и искренних своих мечтах, он хотел чтобы она сопровождала его во всех его прогулках и гулянках. И делила бы с ним радостные детские восторги вернувшегося ленинградца, улыбающегося львам на Биржевом мостике и пьяно желающего облобызать коней на Аничковом мосту.
А она вряд ли поняла бы его.
Потому что не уезжая и не теряя, нельзя понять радость возвращения и обретения.
Нельзя понять, что опьянение городом возникает только после долгой с ним разлуки.
Но тем не мене, он всегда мечтал о том, чтобы Вероника была рядом. Не там – в тундре, где ей не место, а здесь, в Питере, когда он с полными карманами денег возвращается в город с далекого Таймыра.
Как-то он пришел на вечеринку к Пузачёву. Был его Пузачева День Рожденья. Он опоздал. Пришел на час позже назначенного. Почему-то решил, что так будет удобнее. Удобнее встретиться с ней, с Вероникой.
Еще на лестнице было слышно, как в квартире гремела музыка.
Он снял пальто и бросил его на пол, потому как вешалка и так была беременна двумя десятками курток и шуб. Сунул в руки пьяному Пузачёву бутылку дорогого коньяка и холодный с улицы прошел в гостиную. Там была она.
Сухинин выпил предложенную штрафную, какая-то девушка заботливо наполнила его тарелку шпротами и оливье. Выпитый коньяк и квартирное тепло разогнали разбушевавшиеся старые дрожжи, и он опьянел. Сильно поплыл головой. По кругу, по спирали, по диагонали, потом вверх и вниз…
Та девушка, которая подкладывала ему оливье, пригласила Сухинина на танец.
