— О! Черт тебя подери с твоим проклятым шведским языком! — вскричал председатель. — Давайте послушаем, что там бурчит про себя Клоп!
— Видите ли, господа, — вдруг начал Клоп, — права пролетариев… права класса…
— О каком классе вы говорите! — воскликнул Мартин.
Клоп не слышал этого восклицания и продолжал говорить свое, переводя внимательный взор глухого на каждого из присутствующих, стараясь уловить, слушают ли его.
Но Мартин не мог больше молчать; он снова принялся ругать и проклинать Гармана и Ворше, и капитал, и капитана, и весь мир, непрестанно прихлебывая пиво и прикуривая трубку на лампе.
Старик Андерс сперва сидел у двери кухни. Но нынче вечером, как ему показалось, было совсем тихо. Притом он любил послушать, когда разговор шел о фирме; поэтому он придвинулся поближе к столу. Том Робсон освободил ему место на скамейке и предложил свою кружку.
— Спасибо, господин Робсон! — сказал старик и выпил.
Том Робсон был не только председателем, но еще и заведовал запасами — он распределял напитки. Около него на скамейке стояла бутылка рома, из которой он время от времени подливал в стаканчики всем сидевшим вокруг стола. В свой стакан пива он также наливал хорошую порцию рома, «чтобы заглушить привкус воды», как он выражался. Теперь он сидел и крошил кусочек табаку для своей трубки.
— Замечательно тонкий табак, мистер Робсон! — сказал старик Андерс.
— Пожалуйста, набивайте свою трубку, if you please,[11] — ответил добродушно Том.
— Спасибо, господин Робсон, — обрадованно сказал старик и протянул трубку. Чубук был всего в полтора пальца длиной, а трубка смолисто-черная, как все, что принадлежало Андерсу.
Он прижал влажный табак в трубке как можно плотнее, — надо было набрать побольше, чтобы хватило денька на два! Затем он разыскал горящий уголек в печке и положил его сверху. Не так-то легко было раздуть трубку, но зато какой получился чудесный и крепкий вкус дыма! Так он и сидел, сгорбившись, на скамейке, старательно повторяя каждый раз, как Том подносил ему кружку: «Спасибо, господин Робсон!» — и потом сплевывал, утирал рот и пил.
А Мартин все больше и больше раздражался.
— Разве недостаточно, — кричал он, — что мы изнуряем себя непосильным трудом для этих людей? Они хотят еще контролировать каждый кусок, который мы съедаем, каждый стакан, который мы выпиваем! Поглядите только, как они живут! Как они живут-то там, наверху! И кто все это для них создал? Да мы же, отец, мы, которые ездим на север рыбачить, ежегодно уходим в море на их кораблях — из поколения в поколение, сыновья вслед за отцами! Мы изнуряем себя, сражаясь по ночам с волнами и ветром под градом и снегом, чтобы привозить к ним, в их пристани, их богатства. И посмотрите, что получается? Мы живем рядом со свинарниками, да и то наши домишки нам не принадлежат. Ничто не принадлежит нам, а те, наверху, — те владеют всем! Им принадлежит все: наше платье, обувь, еда, питье, дом, тело и душа… every bit![12]
Старик Андерс покачивался взад и вперед, сплевывал и потягивал из трубки.
— Собственность — это кража, — начал Клоп, заметив, что наступила пауза.
Но Мартин не хотел, чтобы его остановили:
— Нет ни одного человека в мире, — закричал он, — ни одного человека в мире, который стерпел бы это! Почему мы не придем к ним и не скажем: разделите, разделите все это с нами, с теми, кто работал на вас! Довольно пить нашу кровь! Так нет же! Мы просто старые, болтливые бабы! Мы не мужчины! Разве в Америке такое бы стерпели?..
— Ха-ха-ха! Ну, тут уж ты увлекся! — засмеялся Том Робсон. — Ты, может, думаешь, что в Америке люди делятся между собой по-братски? Нет, мальчик мой! Там ты заговорил бы уже по-другому!
— А что, разве рабочие в Америке живут так же, как и мы? — спросил Мартин немного нерешительно.
— Нет, но они делают то, что ты не умеешь, — отвечал Том.
— Ну так что же они делают? — спросил Мартин.
— Они работают, голубчик! А этого ни ты, никто из твоих земляков не умеет! — воскликнул Том Робсон и крепко ударил кулаком по столу. Он начал пьянеть.
— В каком смысле работают? Я, черт меня побери… — начал швед.
