— Довольно, Гюляр. Каким бы он ни был, мне хорошо с ним. Это мой муж. И прошу тебя…
Гюляр пожала плечом, посмотрела на часики.
— Как знаешь… «Это мой муж… Это мой муж»! Айяй! Сокровище какое. Да открой глаза, спящая красавица! Оглянись вокруг! Совсем ослепла, что ли? — Гюляр покрутила коротко стриженной головой. — Ай, мой троллейбус! Ну… Я побежала. Привет!
Она перекинула через плечо изящную сумочку и, стуча каблучками, побежала к остановке. Не сказала как раньше: «давай встретимся» или «позвони мне, выберись как-нибудь в гости». «Привет» — и все. Как отрезала.
«Такого урода, как твой Магеррам…»
Магеррам урод?.. Нет, она знала, что красавцем мужа не назовешь. Не было у него таких широких плеч, густых, вьющихся волос, как… как у этого негодяя Биландарлы. С кем еще могла она сравнить мужа? В их доме почти никто не бывал, тем более мужчины. Очень редко приглашались далекие родственники — на семейные праздники или по случаю рождения детей. В основном все люди пожилые, солидные. Занятая детьми, приготовлением закусок, она их не рассматривала. Ей и в голову не приходило. И потом, когда Магеррам надевал свой новый костюм, шляпу… Дома у него была широкая, теплая куртка со стегаными бортами… Даже горб был не очень заметен. Он казался ей таким внушительным… Так ласково и добро относился к ней. Нет, нет, может быть, Гюляр, насмешница и болтушка, просто завидует ей?
Платье на ней было дешевенькое, браслеты серебряные. На пляж она собирается… Будет там перед чужими мужчинами в одном купальнике… Магеррам говорит, что порядочная женщина никогда не позволит себе такого.
«Спящая красавица»…
Гаранфил знала, что она красивая. Знала, чувствовала это по пристальным, липучим взглядам встречных мужчин, и этот восторженный шепоток соседей по старому дому. А мальчишки, что собирались под единственным на их пыльной улице деревом… Но это же были глупые мальчишки! А с кем ей еще сравнить Магеррама?
Вспомнила. Остановилась как вкопанная у глухих ворот своего дома, присела на скамеечку, потирая ноющие с непривычки, набрякшие от тяжелых авосек руки. Тот, кто приходил с обыском. Она сразу узнала его голос, хоть и не призналась матери. Конечно, это он звонил. Высокий лоб, умные, усталые глаза, плечи широкие, сильные. Пожалел ее. Сделал вид, что не заметил следы от ковров, почти пустой сервант. И как смотрел на нее… Даже от взглядов его делалось жарко, хотелось заслониться, ей тогда в какое-то мгновение показалось, что вот он сейчас поднимется, шагнет к ней… Ноги у нее тогда вдруг ослабли, — подумалось, от страха. Нет, это было что-то другое, неиспытанное.
Господи, что лезет в голову! Магеррам там, в тюрьме, бедный, мучается, а она… У Гюляр своя жизнь, у нее своя. Если бы Магеррам узнал, о чем она думает!
Поставив авоськи на кухне, Гаранфил вошла в гостиную и вдруг как наяву увиделся маленький, жалкий, с мокрым, несчастным лицом, почти лысым, желтовато-лоснящимся черепом Магеррам, как он ползал у дивана, цепляясь за ее халат. Уродливо, как-то отдельно от его тщедушного тела, двигался горб под рубашкой. Ей было очень, очень жалко его. Но больше всего ей не хотелось тогда, чтоб он до нее дотрагивался. И в груди у него что-то неприятно сипело…
— Устала? — вошедшая Бильгеис с сочувствием посмотрела на дочь. Что-нибудь дурное услышала? Дожили! Моя дочь должна с базара тяжести таскать сама.
«Гюляр, наверное, уже едет на пляж. Машины у них нет, в переполненном автобусе едут… Рассказывает, наверное, мужу о встрече с ней, Гаранфил… Или о своем проекте, который надо „привязать к ландшафту“. С чего веселится? Как-то позвонила ей, взволнованно прокричала в трубку: „Включи радио! В космос полетел человек! Га-га-рин!“»
«Ну, полетел и полетел, — сказал Магеррам. — За то им и деньги большие платят. Нам какое дело — у нас свой „чах-чух“. А Гюляр твоя как будто тысячу рублей выиграла. Я тебе давно говорил, что она „с приветом“».
Но телевизор все-таки включил. И Гаранфил увидела толпы людей на Красной площади, таких счастливых и гордых… Живой поток, что тянулся к скромному маленькому домику, где старая мать ждала вестей о сыне… Гладковолосую голову молодой женщины в очках — Валентины, жены Гагарина. Волнение этих людей передалось и Гаранфил, но Магеррам выключил телевизор, заметив: «Ты в положении, тебе нельзя волноваться. Да и нам что за дело. Вот будут мультики, посмотрим». А что, что было ее делом? Что?! Кухня, наряды, в которых некому было даже показаться? Горшки, пеленки, многозначительные, протяжные зевки Магеррама: «А не пора ли нам в постель…»
