Между тем эти потоки отдельных народов, влившиеся в великую римскую реку, несли с собой больше тины, чем чистой воды: империя, унаследовав науку вошедших в нее народов, унаследовала также и их пороки. В суды проникла продажность, в города — развращенность, в военные лагеря — изнеженность; мужчины исходили пбтом под тяжестью плащей настолько легких, что они развевались на ветру; женщины проводили целые дни в купальнях, а оттуда, набросив покрывало, шли в дома терпимости; солдаты, забыв о латах, спали в раскрашенных шатрах и пили из кубков более тяжелых, чем их мечи. Все стало продажным: совесть гражданина, ласки супруги, служба воина. А ведь народ, для которого богами домашнего очага становятся статуи из золота, уже стоит на пороге гибели.
Юная и чистая мораль Евангелия никак не сочеталась с этим одряхлевшим и продажным миром. Первоначальное племя, дошедшее до святотатства, погибло в водах потопа; новое племя, дошедшее до продажности, должно было очиститься железом и огнем.
И вот внезапно в глубинах неведомых стран, на севере, востоке и юге, грохоча оружием, приходят в движение неисчислимые орды варваров, которые устремляются в западный мир: одни пешие, другие конные, эти на верблюдах, а те на колесницах, запряженных оленями.[3] Реки они преодолевают на своих щитах[4], по морю плывут на ладьях; клинком меча они гонят перед собой целые народы, как пастух гонит стадо деревянным посохом, и сметают их один за другим, как если бы Господь сказал: «Я смешаю земные народы, как ураган мешает земной прах, дабы от их столкновений высекались во всех частях света искры христианской веры, дабы прежние времена и память о них были уничтожены, дабы все кругом сделалось новым».
Тем не менее в подобном разрушении будет определенный порядок, ибо из хаоса возникнет новый мир. Каждый примет участие в этом опустошении, ибо Бог обозначил для каждого ту задачу, какую тот должен исполнить, как хозяин фермы обозначает жнецам поля, которые те должны выкосить.
Вначале Аларих во главе готов проходит через всю Италию, подгоняемый дыханием Иеговы, как корабль — дыханием бури. Он идет вперед. Однако ведет его не собственная воля: его толкает чья-то рука. Он идет вперед. Напрасно какой-то монах бросается ему поперек дороги и пытается остановить его. «То, что ты у меня просишь, не в моей власти, — отвечает ему варвар, — неведомая сила торопит меня разрушить Рим». Вместе со своими воинами он трижды накатывается, словно морской прилив, на Вечный город, беря его в окружение, и трижды отступает, словно отлив. К нему приходят послы, чтобы побудить его снять осаду, и пугают его тем, что ему придется сразиться с силами, численно превосходящими его войско в три раза. «Тем лучше, — говорит жнец человеческих душ, — чем гуще трава, тем легче ее косить!»[5]
Наконец он уступает уговорам и дает обещание уйти, если ему отдадут все золото, все серебро, все драгоценные камни и всех рабов-варваров, какие найдутся в городе.
«Что же ты оставишь жителям?»
«Жизнь!» — отвечает Аларих.
Ему принесли пять тысяч фунтов золота, тридцать тысяч фунтов серебра, четыре тысячи шелковых туник, три тысячи окрашенных пурпуром кож и три тысячи фунтов перца.[6] Римляне, чтобы откупиться, расплавили золотую статую Доблести, которую они именовали воинской добродетелью.[7]
Затем Гейзерих во главе вандалов проходит через всю Африку и движется к Карфагену, где нашли прибежище остатки римского общества; к распутному Карфагену, где мужчины украшали себя венками из цветов и одевались, как женщины, и где, накинув на голову покрывало, эти странные блудницы останавливали прохожих, чтобы предложить им свои противоестественные ласки.[8] Гейзерих подходит к городу, и, в то время как его войско взбирается на крепостные стены, народ заполняет цирк. За стенами лязг оружия, внутри них — шум игр; тут голоса певцов, там крики умирающих; у подножия крепостных стен проклятия тех, кто не может устоять на залитой кровью земле и гибнет в рукопашной схватке; на скамьях амфитеатра песни музыкантов и звуки аккомпанирующих им флейт. Наконец город взят, и Гейзерих лично отдает стражникам приказ открыть ворота цирка.