— Про обед в Сент-Джо? — откликнулся тот, к кому он обратился с вопросом. Этот человек был наделен гастрономической фантазией, которая стала для его сотоварищей источником блаженства и муки одновременно.
— Да, да!
Все пододвинулись к рассказчику, и даже отошедший было Дамфи застыл на месте.
— Так вот, — сказал мистер Марч, — на первое подали бифштекс с луком. Огромный бифштекс, сочный-пресочный; он просто плавал в луковой подливке. — У слушателей потекли слюнки, а мистер Марч с инстинктом прирожденного рассказчика, словно запамятовал только что сказанное, повторил снова: — …просто плавал в луковой подливке. Потом подали печеную картошку.
— В тот раз ты сказал жареную. С нее капал жир, — прервала его миссис Брэкет.
— Кто захотел жареную, тому дали жареную. Но печеная сытнее, она с кожурой. Потом подали колбасу и кофе. А под конец — блинчики.
При этом волшебном слове слушатели захохотали, быть может, не достаточно весело, но зато дружно и с готовностью.
— Давай дальше!
— Под конец подали блинчики!
— Ты уже сказал об этом, — прорычала миссис Брэкет, впадая в неистовство. — Дальше давай, будь ты проклят!
Творец лукулловского пиршества почувствовал надвигающуюся опасность и огляделся, ища Дамфи. Но того и след простыл.
Жилище, в которое спустился Эшли, было ниже уровня снежного покрова, наподобие гренландского «иглу». Стало оно таким не по замыслу своих строителей, но волей обстоятельств. Снег, падая день за днем, все сильнее заносил вход в хижину, все плотнее оседал белой лесенкой на ее стенах; а сил у обитателей домика становилось все меньше, пока наконец они не оставили для связи с внешним миром только узкое отверстие наружу. Воздух в хижине был спертым, удушающим, но зато здесь было тепло; холод для истощенного организма страшнее тьмы и духоты.
Огонь, тлевший в печурке, бросал на стены слабый отблеск. В полутьме на полу можно было различить четыре фигуры: возле огня лежали молодая девушка и ребенок трех или четырех лет, покрытые одним одеялом; ближе к двери двое мужчин — каждый сам по себе. Всех четырех легко можно было счесть за мертвецов — столь глубокой была их дремота.
Наверное, подобные опасения возникли и у Эшли; помедлив у входа, он молча подошел к девушке, опустился на колени и коснулся рукой ее лица. Прикосновение было легким, но прервало ее забытье. Не знаю, что за магнетизм таился в пальцах молодого человека, но девушка села, схватила его за руку и, еще не раскрыв глаза, промолвила:
— Филип!
— Тише, Грейс! — Он поднес ее руку в губам, поцеловал, потом предостерегающе кивнул в сторону спящих. — Не так громко. Я должен тебе многое сказать.
Девушка не отрываясь смотрела на него и, казалось, почерпала в том блаженство.
— Ты вернулся, — прошептала она, чуть улыбаясь. В ее взгляде можно было прочитать, что это для нее важнее всего на свете. — Ты мне только что снился, Филип.
— Милая Грейс, — он еще раз поцеловал ей руку. — Послушай, дорогая, что я тебе скажу. Я вернулся, но без новостей. Никакого просвета, никакой надежды на помощь. Я думаю, Грейс, — тут он зашептал еще тише, чтобы слова его не достигли ничьих ушей, — что мы забрели далеко к югу от главного пути. Только чудо или несчастье, подобное нашему, может привести сюда других людей. Мы одни, без всякой помощи, в неведомом краю, который покинули даже индейцы и дикие звери. Мы можем надеяться лишь на собственные силы, а сил у нас мало, — он бросил на спящих взгляд, не лишенный некоторого цинизма, — ты знаешь это не хуже моего.
Она сжала его руку, словно относя упрек и к себе и прося извинения, но ничего не сказала.
— Мы утратили не только физические силы, но и внутреннюю дисциплину, — продолжал он. — Со дня смерти твоего отца у нас нет руководителя. Я знаю, милая Грейс, что ты хочешь сказать, — возразил он в ответ на ее протестующий жест, — но даже если бы ты и была права, даже если бы я годился на место твоего отца, они все равно не захотели бы меня слушать. Что ж, может быть, оно и к лучшему. Пока мы будем все вместе, при нас останется и главная опасность, опасность, исходящая от нас самих.
