В те самые дни Габриель частенько вспоминал Альваро Мутиса, который был не просто другом — почти братом. Перед расставанием Мутис сказал Габриелю: не забывай, когда ты в Мексике устраивался на работу в женские журналы и хозяин пригласил тебя в бар, ты пришел первым и ушел последним, чтобы владелец журналов не увидел, что твои ботинки просят каши.
Счет в банке между тем рос неимоверно быстро, как термитник в тропическом лесу. О популярности и говорить не приходилось. Гарсия Маркес, Бог тому свидетель, сопротивлялся всей этой шумихе, как мог, но он и сам чувствовал, что бытие действительно определяет сознание. И с каждым месяцем сопротивляться становилось все труднее.
«Дорогой мой, не хочу пробудить в тебе зависть, но пишу тебе эту бумагу, проезжая Дижон. Через три часа я опущу это письмо в Лионе… Встреченные мною французы спустя двенадцать лет кажутся мне еще более говорливыми, чем прежде», — писал Габриель по пути из Парижа, куда он возил Мерседес, чтобы показать ей город.
— А ты знаешь, Марвель, он прав, — сказал Плинио жене. — Я завидую ему и этого не стесняюсь.
— Блаженны боги — им неведома зависть.
— Это не то чтобы зависть, а, скорее, желание быть с ним рядом, и вместе с тобой. Париж того стоит!
— И мы тоже обязательно съездим туда! Не сомневайся!
«Париж на сей раз был для меня, как заноза в пятке, — писал Габриель неделю спустя, уже из Барселоны. — Любопытно, но сейчас Париж показался мне абсолютно неинтересным, а такой, каким мы видели его тогда, теперь для нас невозможен — во-первых, потому, что нам не по двадцать лет, а во-вторых, потому, что и сам Париж уже не тот. Наше жилье, которое мы тогда считали поганым, было как-никак битком набито интересными людьми. Кроме всего прочего, по улицам сейчас ни пройти ни проехать, двадцать четыре часа в сутки все заполнено людьми и машинами, и никогда нет ни одного свободного места в кафе или в ресторане».
— Неужели он не хочет, чтобы мы приехали? — спросил Плинио.
— Время и деньги меняют людей. Но так не хочется, чтобы Габриель подтвердил это своим примером, — ответила Марвель.
— Мы приехали, когда на улицах еще была разобрана брусчатка — последствия майских событий[42]; французы вообще считают ее устаревшей. Шоферы такси, булочник, бакалейщик — все рассказывали нам в подробностях о том, как все было, но складывалось впечатление, что ничего серьезнее ругани не было.
— А брусчатка? Ведь это булыжники, которые летели в полицию, — сказал Плинио.
«Я заперся в голубятне Пауля, чтобы немного почитать и послушать музыку, но и там меня отыскали латиноамериканцы. Они выпили и слопали все, что было, перепачкали все, что могли, и все время пытались убедить меня в том, что мои романы великолепны».
— Я всегда считал, что латиноамериканцы едут в Париж скорее чтобы повеселиться, нежели грызть гранит науки.
«А я тут будто заново перечитал „Сто лет одиночества“, только на французском языке, и нашел, что перевод сделан очень серьезно. В течение месяца я работал с переводчиком по четыре часа в день, пока не сумел убедить его, что он должен начисто переворошить свой родной язык, чтобы перевод получился в соответствии с оригиналом. Главным его аргументом было: „Старик, по-французски так не говорят“. В конце концов все получилось, и мои варваризмы уместились в его языке, а поначалу они никак не укладывались у него в голове».
— Я всю жизнь знал, что Габо умеет добиваться своего.
«Мир для меня рухнул, когда я услышал о советском вторжении в Чехословакию. Но теперь думаю: нет худа без добра; я окончательно убедился, что мы живем между двумя империализмами, в равной степени жестокими и алчными. В каком-то смысле это освобождение сознания. Поразительно то, что по цинизму советские даже обскакали гринго».
— То же самое будет и с кубинцами Кастро… А сколько выдержишь ты, Габо? Ты ведь до мозга костей карибский житель, и Барранкилья нужна тебе, как кислород. Как ты обходишься без зноя ее улиц и дворов, где жизнь протекает, как вода в реке, тихо и спокойно, без водоворотов и волнений? Как ты обходишься без нашей музыки и буйства красок?
