— Что толку целыми днями выслушивать упреки, как будто бедная Черис виновата во всем! Она, конечно, говорит это все не всерьез, но я не сомневаюсь, что не перестанет браниться, даже переехав к тете Амелии. Черис будет гораздо спокойнее с Гарри, и я знаю, что он позаботится о ней. Только вот…
Она замолчала, озабоченно нахмурившись, и Алверсток сказал:
— Только вот что, Фредерика? Мой глупый молодой кузен?
Робкая улыбка подсказала, что он попал в самую точку, но она ответила:
— Что бы там ни было, я ничего сейчас не могу поделать с этим. Так что незачем и терзаться из-за него.
Он больше ничего не сказал, понимая, что ее мысли поглощены Феликсом. Будущее Черис волновало его только в той мере, в какой это касалось ее сестры, так что он решил не обсуждать эту тему. Он склонен был думать, что Эндимион, скорее всего, просто увлекся, но не так безумно, как могло показаться; если же эта история примет серьезный оборот, он, конечно, вмешается безо всяких угрызений совести. На самом деле, лорд, всегда безжалостный, если дело касалось лишь его собственных интересов, теперь был готов принести в жертву хоть все человечество, если бы оно причинило его Фредерике хоть малейшую боль. Кроме, пожалуй, двух самых младших членов семейства, которых она так любила, — Джессеми, старавшегося скрыть свое разочарование оттого, что ему так мало доверяют ухаживать за больным, скромно державшегося, в любую минуту готового исполнить любое поручение, и Феликса — чертенка эдакого, который так доверял его силе и которого так успокаивал его голос. Нет, маркиз не смог бы пожертвовать Джессеми и Феликсом: он слишком привязался к этим несносным детишкам и, будь он проклят, если знал, как это получилось!
Следующие два дня он не знал покоя. Как и предсказывал доктор, жар у Феликса усиливался. Хотя Алверсток и сохранял невозмутимость, его терзали самые серьезные опасения. Он знал, что Фредерику — тоже, несмотря на то, что она ни слова не говорила о них и ничем не выдавала своего волнения. Она оставалась неизменно веселой и неутомимой; но видя, какое напряжение прячется у нее в глазах, и как похудело ее лицо, он думал, сколько же еще она сможет продержаться.
На третий день он очень рано вошел в комнату больного и был удивлен странной тишиной. Накануне Феликс был в таком критическом состоянии, что он не уехал с фермы. Теперь лорд стоял на пороге, полный дурных предчувствий. Феликс лежал тихо, не бормотал во сне и не метался по кровати, а Фредерика стояла возле него. Она повернула голову при звуке открывающейся двери, и Алверсток увидел, что по лицу ее катятся слезы. Он бросился к ней, невольно воскликнув:
— Бедная моя девочка!
Тут он заметил, что сквозь слезы на ее лице проступает улыбка. Она просто сказала:
— Он спит. Жар прекратился. Я вдруг заметила, что он весь в поту. Я знала! Кузен, все позади!
С началом выздоровления Феликса и медленного восстановления его сил жизнь на ферме Монкс претерпела значительные изменения. Больше не надо было постоянно следить за ним; хотя Фредерика спала в его комнате, чтобы вставать к нему три или четыре раза среди ночи, она больше не нуждалась в помощи, и днем ей не обязательно было постоянно находиться вблизи него. Он много спал и был послушным, когда просыпался, слишком слабый для того, чтобы противоречить, как обычно. Это обстоятельство очень смущало Джессеми, которому позволили наконец сидеть с ним, и он пожаловался маркизу:
— Я не хочу волновать Фредерику, сэр, — объяснил он, — но это так непохоже на него! Я бы не волновался, если бы он слушался только вас и Фредерику. Но он слушается и меня, даже не пытается спорить! Вам не кажется, что все-таки его мозг поврежден?
Сохранив невозмутимое выражение лица, маркиз успокоил его, но Джессеми не успокоился до тех пор, пока однажды, уговаривая Феликса принять лекарство, не был назван зверюгой.
— Ну, теперь все в порядке! — с сияющим лицом сообщил он маркизу. — Думаю, что скоро он сможет швырнуть в меня стаканом!
— Что ж, если это тебя обрадует, — сказал лорд. — Только предупреди его, чтобы не попал в меня!
