Он понял, что он здесь так же бессилен, как Сутан — безразлична. Он понял, что в своей бесполезности они равны. Дурак же он был, когда бежал сюда — от жизни, от войны. Потому что война преследовала его по пятам, как гончий пес, до самой Франции. Все это время она пряталась за углом, таилась в тенях, чтобы обрушиться на него, когда он меньше всего ожидает: противопехотная мина на тропинке, рвущая на части не только плоть и кости, но и саму объективную реальность.
Глядя на внезапно посуровевшее лицо Сутан, он подумал, что ему бы сейчас в руки гром и молнию, или хотя бы бомбу какую-нибудь, чтобы взорвать эту ночь к чертовой матери! Но ничего у него не было, ничего. Он абсолютно не был готов ни к чему, как голый человек на голой земле.
Но главное даже и не в этом. Главное, что он не только не готов к тому, чтобы взять на себя труд бороться с отголосками войны, докатившимися и до Франции, но даже и не желает в душе делать это.
Ненависть к себе за то, что он опять увиливает от ответственности, распространилось и на нее. Не в силах решить свой внутренний конфликт каким-либо иным способом, он бьет Сутан по лицу так, что она кубарем летит на землю.
Сутан так поражена, что даже не заплакала. Она только молча лежит на земле, прижав руку к горящей щеке, и смотрит на него.
— Никому не позволено так обращаться со мой. — Ее голос стегает, как хлыст. — Убирайся. Видеть тебя больше не хочу.
* * *
Охристые и темно-зеленые квадраты полей проносятся мимо, ветер обтекает по бокам его все подавшееся вперед тело. Крис нажимает на педали, наращивает скорость, увеличивает нагрузки, проходя вдвое, втрое большие расстояния, по сравнению с его ежедневной нормой того месяца, когда он только что приехал во Францию. Все его мысли посвящены Тур де Франс, вся энергия расходуется с прицелом на гонку, потому что она теперь — это все, что у него есть. Стоит ему отвлечься от нее, как его тут же одолевает такая черная меланхолия, что от нее леденеет сердце.
Во время этих долгих и утомительных тренировок на дорогах Горного Прованса ему кажется, что он изгнал Сутан из памяти, но каждую ночь, стоит его усталому телу расслабиться и позволить ему провалиться в сон, как она уже тут как тут.
Он встречается с ней в снах, полных латиноамериканских ритмов, которые заманивают его в ослепительно освещенный дом. Ее удивительные каре-зеленые глаза гипнотизируют его, ее сладостные объятия влекут. Он тянется к ней руками, он входит в нее с тихим стоном, чтобы обнаружить, что это в Селесту, а не в Сутан, вонзился он с таким слепым, таким яростным отчаянием.
После таких снов он пробуждается с такой кошмарной эрекцией, что аж в паху ломит. Сердцебиение и сухость во рту прогоняют остатки сна и он лежит в скомканной постели, пока горечь, переполняющая все его существо, не заставит его подняться, молча одеться, выкатить свой велик и умчаться во тьму навстречу брезжущему рассвету.
Он тоскует по Сутан. Но то, что он потерял радость общения с ней, ее любовь, ее теплоту, не могло не случиться. Это, как Салот Сар говорил о своей победе, — неизбежность. Как приход муссонов.
Несмотря на то, что он говорил Сутан тогда в саду, он так и не рассказал никому о подслушанном разговоре между Селестой Вогез и Салот Саром. Он очень тоскует по Сутан, но эта тоска, как он понимает, вряд ли может быть достаточным наказанием для него за то, что он все еще держит про себя свою тайну. В душе он знает, что ему не хочется подвергать себя опасности. Он мучается сознанием собственной трусости, но не может ее отрицать перед самим собой.
Солнце устало нещадно палить и забежало за черную тучу. Полил дождь. Крис прибавил скорости и поравнялся со своей командой, с ребятами, с которыми он разделит победу или поражение в Тур де Франс. Завтра они вылетают в Париж. Слазят на Эйфелеву башню, посмотрят собор Парижской Богоматери, увидят площадь Бастилии, сходят в Лувр. Обычно достопримечательности только утомляют его, вместо того, чтобы вселять благоговейное почтение к себе. Он как-то всегда теряется в них, как Иона в чреве кита. А особенно в его теперешнем состоянии.
