— Но это ведь ничего не меняет!
— Нет, меняет, — возразила Сутан. Слезы струились по ее лицу. — Любишь ли ты меня, как прежде, зная, кем я стала?
— Давай сейчас не будем лезть в эти дебри.
— Почему не сейчас? Чем тебе это время не подходит?
— Ты не права. Я вовсе не хотел этого, — в голосе его прозвучали жалкие нотки.
— Нет, права, — упорствовала она. — Ты хотел этого еще как! Вот только не ожидал, что получится из этого.
— Не надо так говорить. Сутан, — такие слова разрушают душу почище убийства.
— Именно это притягивало нас друг к другу тогда, — говорила она, не обращая внимания на его замечание. — Мы оба страдали от недовольства собой. В то лето, когда ты думал, что хочешь бежать от войны, на самом деле ты рвался к ней. — Она посмотрела ему прямо в лицо. — Спросишь, почему? Да потому, что твой брат Терри воевал. Спросишь, ну и что из этого? Как это на тебя повлияло? А я тебе скажу, что, если бы ты побольше думал о том, чего ты хочешь, и поменьше о том, чего ожидают от тебя, ты был бы более счастливым. Во всяком случае, более довольным собой, своим жребием.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — возразил Крис. — Мне никогда не надо было никому и ничего доказывать.
— Неправда, — настаивала Сутан. — Несмотря на ваши разногласия, ты преклонялся перед отцом. Ну а что касается твоего брата Терри, то...
— Послушай, оставь, ради Христа, моего брата в покое. — Он устал от постоянных напоминаний о его прошлом; ему было страшно от того, как много вины носил он в себе.
— Вот это в твоем духе, — не унималась она. — Ты и слышать не хочешь о таких неприятных вещах. — Она приложила руки к его щекам. — Неужели ты не видишь, Крис, что не от войны ты тогда пытался убежать, а от себя самого. А под конец ты просто вынудил меня прогнать себя. Вот как все получилось. И теперь все опять складывается по-старому, и я не хочу принимать в этом участия.
Она вырвалась из его рук и прежде, чем он успел остановить ее, она уже встала и сделала нетвердый шаг по направлению к двери.
— О, Господи!
Крис мгновенно вскочил и тоже вышел из темноты. И он увидал то, что видела Сутан: М. Мабюс мчался на них, легкий, как ветер.
* * *
Глубокой ночью воспоминания о прошлой жизни вырвали Мильо из объятий Морфеи. Опять выследил его, как Жана Вальжана в романе Гюго, его беспощадный преследователь из другого времени, из другой жизни, из которой ему так счастливо и так часто удавалось сбежать.
Это неприятно поразило его, когда он сел в кровати, сбрасывая с себя черные атласные простыни, именно поразило, поскольку всегда считал себя человеком, неспособным чувствовать вину. Строки из песни Жака Бреля, которую он слышал во сне, все еще звучали в его ушах:
Смерть ждет меня средь падающих листьев
В бездонных рукавах у магов золотистых.
За окном Люксембургский Сад с его густыми кронами деревьев и чернильными тенями под ними казался неприветливым, зловещим.
Нежное прикосновение рук Морфеи.
— Там ничего нет. — Они нежно влекут его назад, в теплую постель. — Поспи еще.
Но там, в темноте, жизнь, которой он жил прежде, жестоко хватала его за ноги.
Смерть ждет меня в моей постели стылой
Свив паруса забвения из белой простыни
Натянем их покрепче
Времени назло.
Он поджал под себя ноги, потом выкатился из постели. Не говоря ни слова, оделся и ушел, даже не оглянувшись на кровать, в которой лежала Морфея, натянув простыни до подбородка, уставившись в пустоту, сотворенную ей самой.
В это время ночи Париж лежал во тьме, обуздав свои страсти. Всю дорогу домой Мильо прокручивал в памяти фильм, который его жена показала ему однажды, через три недели после того, как провалились его надежды получить от министра внутренних дел значительную финансовую помощь на проведение его коммерческих операций. Она поднесла ему этот фильм за обеденным столом, вместе с крем-брюле, в нарядной упаковке, как подарок на день рождения.
Звучала музыка Баха, его «Реквием». Они смотрели фильм вместе, и он навсегда запомнил блеск ее глаз, следивших за гаммой эмоций на его лице — отвращение, гнев, унижение — по мере того, как он видел, стадию за стадией, глубину ее падения. В обрамлении возвышенной, божественной музыки церковного хора извращенные половые акты казались просто чудовищной мерзостью. Сексуальная разминка, которой она занималась с министром внутренних дел, постепенно перешла в кошмарный садомазохизм, и Мильо, не выдержав, выдрал пленку из кинопроектора.
