Как я догадался из нескольких слов в конце твоего письма, какие-то новые события напомнили тебе о моей любви. Это Агуцци? Я так хочу, чтобы на сердце у тебя было радостно. Только с легким сердцем, с миром в душе можно браться за любое дело — тогда все получится. И надо же, чтоб из того же письма я узнал, как низко пал поэт! Ты и представить себе не можешь, какой это был шок. Я заплакал. Мэтр Гарсон просит Кокто быть свидетелем, а тот отказывается! До какой же подлости можно дойти! И какие же ухищрения он привел в свое оправдание? Я доверял ему полностью, а он струсил. Сподличал, в кусты ушел. Я знаю, что я здесь по собственной вине, но какое до этого дело поэтам, поэты должны понимать одно: заключение мешает мне писать книги. Поэтам не пристало меня судить, а если они хотят это делать, то пусть знают, что я смог написать «Смертника» и «Богоматерь цветов» только потому, что я вор, с ворами живу и вместе с ними рискую. Понятно, что никто не станет всякого вора вызволять из тюрьмы, но вора-поэта вызволяют. Разве не прекрасно, в самом деле, когда люди из кожи вон лезут только для того, чтобы спасти психа, который занимается такой никчемной на взгляд непосвященного вещью, как писание стихов.
Я же не требую социальных потрясений, но пусть, по крайней мере, не уклоняются от естественного человеческого долга. Кокто меня предал! И как раз тогда, когда я так на него рассчитывал, за неделю до суда. Он не ответил на мое последнее письмо. Ты не представляешь, Франц, как глубоко это меня задело. Он обязан меня защищать. Он, а не кто другой, потому что именно он внушил мне самому и остальным, что у меня есть талант. Получается, он не понял: я Жан Жене только потому, что я вор. Без этого я — ничто. Значит, он не стал бы защищать наркомана, написавшего «Опиум»? В общем, это меня совершенно подкосило, не знаю, что делать, что сказать. Слоняюсь по камере, как последний кретин. Пойми, я же считал его своим другом.
Теперь о других делах. Гарсон не хочет передавать мне «Чудо о розе» из-за содержания. Боится, как бы у судьи, который разрешил мне держать рукопись в камере, не было неприятностей. Словом, очередная подлость: препятствовать созданию произведения искусства для того, чтобы уберечь от неприятностей чиновника, судью или не знаю кого! Если он обнаружил, что в рукописи есть скабрезности, значит, он ее смотрел. А заодно и его секретарь, и еще не знаю кто. Если всякий идиот будет смотреть книгу, она испортится, как портится майонез от дыхания беременной женщины. В Морване говорят, что крольчиха сжирает собственный помет, если кто-нибудь на него посмотрит, пока детеныши не подросли. В конце концов и я сожру книгу, а потом выплюну ее им в рожу.
Прости мне мое раздражение, малыш, но поверь, мне сейчас очень худо. И еще постоянный страх, что меня вышлют! В камере осточертело, тут одни кретины и хуже. У меня было уже 6 или 7 стычек. Счастье, что я встретил Ги. Ему двадцать два. Красив невообразимо. Дерзок и великодушен. Пять лет провел в Меттре, попал туда через год после того, как вышел я. Увы, я вижусь с ним очень редко, но мысли о нем скрашивают мое существование. Очень боюсь, что он тоже надолго останется в централе. Расскажу тебе потом подробно, как он мил и любезен. А пока оставим его.
Я прекрасно понимаю, что мои письма отвратительны, поскольку говорю в них только о своих мелких неприятностях. Но иначе зачем нужны друзья?
Получил письмо от Деноэля, он хочет напечатать поэму вместе с чем-нибудь еще. Попробую переделать «Галеру» и отправить ему. Принесет ли мне это денег? Заплатил ли он тебе за сверку корректуры? Сомневаюсь. Тоже трус еще тот. Забыл сказать Ж. Декарнену, чтобы он в четверг положил хлеб в передачу с бельем. Скажи ему.
Франц, мой мальчик, никогда не делай жестов, лишенных красоты. Очень тяжело жить среди уродливых куцых жестов. Я все думаю, как удается людям посредственным смотреть на себя без отвращения.
Ты придешь в понедельник? Декарнена не нужно. Я хочу, чтоб на суде присутствовал только ты, если ты свободен. На остальных я плевать хотел. Приходи один.
