Вообще Воробей не любил церкви, его тревожила необъятная тишина, царившая под высокими сводами, эта тишина отличалась от ночной тишины и тишины безлюдных мест, от гулкой тишины родного дома, полной знакомых звуков, тишина церкви таила какую-то чуждую силу, она не вбирала в себя человека. Но церковь Сердца Иисусова была иной. Здесь все предметы были Воробью знакомы, он знал, что позади алтаря уныло приткнулись ветхая церковная хоругвь и стул, заляпанный известкой. И высота здесь не казалась холодно-суровой, ей приветно улыбались яркие витражи. Церковь Сердца Иисусова стала для Воробья добрым другом, поддерживала в нем радость жизни, вливала силу. Как парикмахер.
Ботош привычно отбросил задвижку калитки, незаметно прилаженной возле решетки исповедальни, и они вошли туда, куда чужим войти уже нельзя. Воробей провел кончиком пальца по решетке, он полюбил, кажется, эту легкую шероховатость покрытого масляной краской дерева, хотя, в первый раз коснувшись решетки, испытал чудовищное разочарование, почти гнев. Он и прежде заглядывал иногда в церковь Сердца Иисусова с тетей Тэтой, еще до того как познакомился с Ботошем и стал прислуживать во время мессы. Эта решетка сразу его пленила, он ощутил почти физическую потребность броситься к ней и провести рукой по солидному, гладкому мрамору с красивыми прожилками. Решетка действительно выглядела мраморной. Но, едва коснувшись ее, Воробей уже знал, что это — крашеное дерево, то есть не дерево и не мрамор. Он не мог бы объяснить, почему это так его испугало, даже не говорил никому о своем разочаровании (да и что говорить, это ведь, право, пустяк… но вот то, уже давнее, Воробей и сам считал почти что грехом!). Нет, ни о том случае, ни о другом, последнем, он никому не обмолвился, только много спустя рассказал святому отцу.
Святой отец, уже облаченный, сидел перед резным коричневым шкафом, в котором хранились облачения для службы, и говорил о смирении. Это был старый человек с негромкой речью, его крупный череп покрывали тонкие, как пух, белоснежные короткие волосы, залысины над висками отвоевали себе уже довольно большую территорию. Старый священник всегда выглядел усталым, Воробью казалось даже, что и мессу служить ему тяжко и он охотней всего снял бы с себя облачение и сидел, привалясь к глухой стене разрушенного сиротского дома, среди разросшейся белены и ежеголовника, подставляя солнцу лицо.
— Вы отворачиваетесь при виде калеки, красный обрубок руки или обожженное, изъязвленное лицо вызывает у вас отвращение… А Иисус Христос целовал язвы прокаженных, своей рукой касался их гнойников, ибо беспредельны любовь его и смирение…
Воробей слушал, широко раскрыв глаза, но его слуха достигали одни лишь звуки, а смысл слов был невнятен и оставался как бы нереальным; отвратительная картина разлагающейся заживо, покрытой коростой руки, которую Христос подносит к губам, не возникала перед глазами. Он думал о другом — о той женщине и о внезапно охватившем его тогда отвращении. Ему было стыдно. Женщина сидела перед кинотеатром «Урания» на скамеечке, было сразу видно, что с нею что-то не так, но только подойдя совсем близко, Воробей увидел ее ногу. Эта нога не сгибалась, женщина сидела, вытянув ее далеко вперед; нога была деревянная, но очень ловко выточенная, хотя даже под шелковым чулком было видно, что дерево выкрашено под цвет кожи. Воробья затошнило, и еще долго ему снились кошмары, а при виде застывших манекенов в витринах магазинов тканей, с розовыми лицами и протянутыми вперед руками, его охватывали внезапные приступы тошноты.
Воробей рассказал святому отцу про женщину.
Священник поднял голову и долго смотрел в дальний угол ризницы под потолком, словно не было у него сейчас дела важнее.
— А других одноногих людей ты не видел? — спросил он.
Воробей порылся в памяти, уже почти готов был сказать, что не видел, но тут ему вспомнилась тетя Мари Хольцер: у нее вместо правой ноги торчала из-под юбки палка с резиновым наконечником, и она ловко передвигалась на ней, так что обходилась и без палки в руке. Но тетя Мари Хольцер никакого отвращения не вызывала, и когда ему случалось ее вспоминать, то меньше всего он думал о том, что у нее одна нога.
