Однако собственные руки причиняли Аллегри намного больше страданий, чем кто бы то ни было на свете, с того самого момента, когда он нарисовал свою первую картину. Еще тогда, в двенадцать лет, он понимал, что его работы врут. В мелочах, в деталях… Именно это и раздражало больше всего — ощущение неправильности, которую невозможно исправить. То, что получалось в реальности, не соответствовало его задумке.
И никто, кроме него, этого не замечал.
Имя Эль Аллегри гремело по всему континенту, за картинами охотились коллекционеры, а его самого называли не иначе как "живой легендой Агатхи"… Однако художник оставался недоволен своей работой. В общем, она не имела права называться настоящим искусством, как бы ни убеждали его в обратном критики всех мастей.
Возможно, именно поэтому Аллегри почти все время находился в дурном настроении, и, если не рисовал, то сидел в "Пьяном альбатросе" или на крыльце своего дома, с кувшином крепчайшего яблочного элмела.
Месяц Ветров, помимо пасмурной погоды, приносил с собой и меланхолию, и художник в молодости неоднократно пытался наложить на себя руки в это время. Постепенно он научился распознавать такие приступы, и, как только опадали последние листья с деревьев, с головой уходил в работу — или в запой.
Ни друзей, ни подруг в Алавесте у него не было, с соседями Аллегри не общался. С женщиной, которая убирала дом, Аллегри перекидывался дюжиной слов в неделю, не больше. Иногда заезжал какой-нибудь особо рьяный поклонник, однако его ожидал более чем нелюбезный прием. В лучшем случае человек потом еще пару месяцев рассказывал о своем разочаровании, дескать, художник оказался "совсем не таким, каким я его представлял".
Аллегри нравилась его затворническая жизнь — настолько, насколько она вообще может нравиться при таком складе характера. Он был рад, что по большей части никто не отвлекает его от главной задачи: сделать так, чтобы придуманные им картины не искажались, когда он переносил их из головы на холст.
Но шел пятьдесят пятый год его жизни, и он был столь же далек от ответа, как и в самом начале пути. Мастерство, человеческое признание, деньги, в конце концов… Приятно, конечно, но Аллегри, не задумываясь, отдал бы все только за возможность точно воплощать свои задумки в жизнь. Или за способ вернуться в прошлое и провести обыкновенную человеческую жизнь, без сварливой жены, своего таланта и этого вечного, высасывающего силы осознания своего одиночества.
Порой он сидел на полу в своей рабочей комнате и часами смотрел на неоконченные картины, порой — вскакивал и начинал их переделывать.
Усталость и злость на самого себя привели к тому, что Аллегри все чаще прогуливался по стене крепости. О подножия скал бились волны. Один шаг — и проблема если не решится, то уж точно станет ничего не значащим пустяком, причудой…
Останавливало только то, что предыдущие попытки художника оканчивались ничем. Да и не было гарантии, что даже это решит его проблему.
Именно тогда, когда тучи скапливались над Алавестой, а через несколько дней должен был наступить Первоснежный месяц, ему приснилась флейта.
Во сне он был на острове, с песком странного синего цвета. На берегу, чуть поодаль, лежала девушка. Ее волосы почти светились, до того они были белыми.
Весь мир выглядел дырявым, словно кто-то вырвал лоскутки из одеяла. Это ужаснуло Аллегри… до тех пор, пока он не увидел человека с флейтой.
Он стоял на самом высоком месте острова, спиной к художнику, и играл.
Из флейты вырывались разноцветные струи воздуха, и, вырисовывая ритм, смешиваясь с ветром, вызывали к жизни что-то, чего раньше никогда не существовало.
Человек повернулся к Аллегри. Лица не было видно, но художник знал, что тот улыбается. Он сыграл короткую ноту.
У ног Аллегри выросла роза.
Каждый лепесток искрился светом, как горный ручей, по полупрозрачному стебельку и жилам листьев текли жизненные токи. Они выглядели то как светящиеся желтые точки, отчего казалось, будто внутри розы летят очень маленькие светлячки, то напоминали зеленые или синие нити. Цветок колыхался, как стебли водорослей при штиле.
